Губы Джеймса дергает какой-то тик, и Скорпиус инстинктивно сглатывает от наглядной смены настроения, но не может её истолковать. Мерлин, он вообще не понимает, что творится в этом человеке.

— Настолько чуткий, что не замечал твои мучения несколько лет? — Джеймс отступает от него, и Скорпиус чуть ли не падает, выставляя ногу вперед для опоры. — Уверен, да, он сразу срастит, что к чему, примет тебя с щенячьим восторгом, оставив всё как есть. Не станет прокручивать ваши пижамные вечеринки, избегать тебя в общей ванной. Вообще никаких помех, да?

— По крайней мере, Альбус никогда, никогда не будет играть чужими чувствами. Он не ты!

Скорпиус практически переходит на крик, как Джеймс, до этого отражающий понятие «презрение», вновь вспыхивает интересом, делая шаг вперед.

— Ох, и какой же я, по-твоему?

— Хочешь знать правду? — Я скажу тебе всю правду, которую ты заслуживаешь. — Ты эгоистичный самовлюбленный мудак, тебе плевать на всех кроме себя, ты не уважаешь чувства близких людей, отталкиваешь, поливаешь их дерьмом. Всем своим видом показываешь, как наслаждаешься выстроенной отчужденностью. Ты уничтожаешь всё, чего касаешься! Но люди не просто так становятся кончеными кретинами. И знаешь что? На самом деле тебя просто корчит от собственного одиночества!

Скорпиус вываливает всё на одном дыхании, и у него не остается воздуха. Глубокий вдох, и взгляд приобретает оттенки осмысления ситуации. И почему его так трясет?

А Джеймс…

Джеймс будто давится услышанным, не пережевывая и не боясь отравиться.

И Скорпиус начинает жалеть. Он опускает глаза на впитавшееся в его сознание за один раз тело, на неподвижную грудь и заходящуюся в дрожи свисающую руку.

Джеймс это заслужил?

Скорпиуса окатывает ледяной водой абсолютно иррациональный страх. Он физически ощущает, как Джеймс уходит отсюда, от него. И что-то внутри Скорпиуса не может, не хочет допустить этого, тянет эфемерную ладошку, чтобы поймать.

На самом деле тебя просто корчит от собственного одиночества!

Но ведь Скорпиуса тоже. Никогда не быть понятым, принятым. Скорпиус смирился. У него были инструменты. Ему дали их вместе с кодексом манер при рождении.

Скорпиус неподвластно, не отдавая себе малейшего отчета, задвинув его в нижний ящик на потом, осторожно вытягивает руку и касается пальцами солнечного сплетения — касается словно раскаленного до бела металла. Либо у него температура ниже нуля, либо Джеймс сейчас прогорит до пепла.

Прикосновение чуждое. Ненормальное. И Джеймс наконец-то реагирует — судорожным вздохом, откликающимся в мозгу Скорпиуса поломкой каких-либо причинно-следственных связей. Потому что Джеймс позволяет ему скользнуть кончиками пальцев вверх по рельефу груди к ключицам и поощряет шумным выдохом.

— Я не хотел. — Слова проносятся по краю сознания, он даже не узнает свой голос.

— Ты всего лишь выполнял условия.

И Скорпиус не верит ни на йоту этому спокойному тону, противоречащему рвущемуся наружу, прямо под его пальцы сердцу. Он впервые так близко к кому-то. Настолько недвусмысленно, что бесполезно искать оправдания. Обоим.

Но Джеймс всё-таки убирает его руку. Берёт в свою почти нежно и поднимает вверх так, что задирается тонкий рукав, обнажая паутинку вен на запястье.

Скорпиус напрочь забывает о сопротивлении, изо всех сил пытаясь наскрести остатки разжиженного мозга. Заглядывает в карие глаза и даже в полумраке обнаруживает в тонкой полоске радужки проглядывающиеся медовые капли.

Будто шёл в море по колено и вдруг не почувствовал дна.

И берег тоже пропадает в тот момент, как Джеймс ведет носом к его руке и касается прозрачной кожи. Губами, блядь.

— И при всём, что ты сказал, думаешь ты обо мне, а не о нём. — Не вопрос. Утверждение. Дыхание холодит влажный след на запястье, пробирая волной мурашек по оголенным нервам к паху. А Скорпиусу даже сказать нечего. Соврать нечего. — Сколько раз ты думал обо мне?

Продолжение грязной игры? Ты же послал его, Скорпиус.

Да, послал. А потом не смог уйти.

— Много.

И Джеймс улыбается — как-то вымученно, но не насмешливо, цинично или надменно, а по-настоящему. Кожи снова касается горячее дыхание и запечатывается на ней полными шероховатыми губами. Ещё одна волна, разрушающая внутренности.

Мысли — кровавое месиво.

Он отдал бы сейчас всё, чтобы заглянуть ещё раз в янтарный мёд, преодолеть непроницаемые барьеры, исследовать мотивы, но у него в распоряжении только те жалкие обрывки информации, что даёт Джеймс, которые никак не складываются.

А дальше сумасшествие, от которого, наверное, у Мойр глаза на лоб лезут.

Скорпиус пропадает, теряет землю под ногами и находит себя на бортике ванны. С чужими опытными руками на теле — повсюду — и требовательными губами на шее.

Джеймс, проникнув под кофту, болезненно сжимает бока, сминает, лепит будто пластилин, останавливая в Скорпиусе все жизнедеятельные процессы.

И всё не то. Не то место, время. Не тот человек. Но Скорпиус плавится, не в силах сосредоточиться и на долю секунды, чтобы осмыслить абсурдное до мозга костей положение.

Шея сама подставляется под настойчивые головокружительные поцелуи, выгибаясь ещё больше, когда чувствует впившиеся острые зубы. И последовавший сдавленный звук не может принадлежать ему, только вот эхо застревает в собственном горле.

— Хочешь, чтобы я остановился? — обжигающий ухо шёпот одновременно с почти невесомой лаской, ползущей по позвонкам.

И бёдра, решившие, видимо, не давать слова недееспособному хозяину, берут суверенитет и сильнее прижимают к себе человека между ними. Скорпиус взмаливается, чтобы их ответ засчитали.

— Хороший мальчик.

Мерлин. Его только что похвалили как принёсшую мячик псину. Ну и пусть.

Только поцелуй меня ещё раз.

Джеймс обхватывает его за ягодицы, подсаживая чуть выше, и надавливает большими пальцами рядом с тазовыми косточками, от чего ноги послушно раздвигаются, пуская его ещё ближе.

Играет как марионеткой, и Скорпиус позволяет.

Скорпиусу страшно открывать глаза, рискуя разогнать мираж, и страшно столкнуться со всей реальностью картины. Посмотреть вниз и увидеть, в каком виде он предстает перед этим человеком, посмотреть вверх и увидеть даже тень насмешки во взгляде.

Есть только каждая длящаяся целую вечность секунда и расходящиеся по телу ощущения, дающие истинное зрение, как слепому.

Запах щекочущих шею волос — холодящий нервы лайм. Он вспоминает, как улавливал точно такой же аромат в Норе, но всё не мог понять, что это.

Вкус покорности на языке.

Гортанное животное рычание, оседающее на барабанных перепонках и доказывающее, что он здесь не один поехавший.

Озноб, смешавшийся в общую лихорадку, что уже не разобрать, чей сильнее по шкале Рихтера.

Теснота, сдерживающая сладостный жар в паху, и внезапная вырывающая вздох свобода, сменяющаяся одержимыми уверенными движениями.

Властные пальцы на подбородке, поднимающие голову вверх и отдающие негласный категоричный приказ.

Смотри на меня.

И Скорпиус теряет остатки контроля — по факту ещё с того момента, как он перешагнул злосчастный порог. Или ещё раньше — когда увидел в одиночку парящего над квиддичным полем Джеймса три недели назад. А может, клетка закрылась, когда он пролежал полночи в мыслях об этом человеке. Или он всегда был в ней, но не видел переплетающихся прутьев за непроницаемым молочным туманом.

Джеймс, всегда приковывающий к себе внимание одним своим появлением.

Джеймс, заставляющий Скорпиуса искать любой предлог, чтобы не смотреть в его сторону.

Джеймс, никогда к себе не подпускавший, но всю жизнь маячащий где-то рядом — на затворках сознания, в строках газет, светских беседах, шёпоте слизеринской гостиной.