Одна секунда, растворяющая весь Большой зал за исключением их двоих, и мир снова обрушивается миллионами слишком резких звуков и красок.

Оставшаяся часть дня проходит максимально бестолково и в бесполезных попытках увести свои мысли куда-нибудь подальше от небольшого клочка бумаги. С каждым порывом проверить, не появилось ли на нём хоть что-нибудь, Скорпиус чувствует, как падает всё ниже и ниже. А ведь, казалось бы, куда ещё, но собственное достоинство вполне себе легко запрыгнуло в лифт с одной заклинившей кнопкой.

За ужином Скорпиус не досчитывается за гриффиндорским столом количества учеников, схожее на число игроков в команде по квиддичу. И он бы не возражал, если бы кто-нибудь его сейчас толкнул так, чтобы остриё вилки проткнуло глазницу, а лучше обе. Только бы не возвращаться в те минуты в раздевалке, куда его бескомпромиссно выкидывает, стоит задеть пустующее место напротив.

На этот раз прохлада подземелий не душит. Наоборот, ласкает кожу, приводя в чувство. Скорпиусу даже удается провалиться в историю на страницах взятой в библиотеке книги — обычной, с неодушевленными иллюстрациями. Где мастерский язык слова оживляет героев круче магических чернил. Почти удается, как балансировать на краю бездны.

Он один не спит, скрытый за плотным изумрудным балдахином, не пропускающим свет от Люмоса.

Доносящиеся сопения потихонечку умиротворяют, придавливают веки, и смысл начинает ускользать, так что Скорпиус закрывает приключенческий роман с ключом в форме сердца на обложке и убирает в сторону, где глумливо лежит норовящий раскрыться по шву лист.

С трудом достигнутое равновесие моментально катится к чертям.

Скорпиус рывком садится на кровати, подхватывая орудие изощренной пытки, и приближает его практически к носу, чтобы убедиться, что окончательно не свихнулся и что в верхнем углу правда есть контрастные каллиграфические символы.

Ванная старост, 23:30.

Скорпиус откидывает балдахин, чуть было с грохотом не снеся часы на прикроватной тумбе. Без пятнадцати полночь.

Следующие действия совершаются в полном беспамятстве. Он потом их проанализирует и не найдет ни одной адекватной причины, почему он с такой скоростью рванул с места, как заведенный, вытащив из-под кровати Альбуса мантию-невидимку, почему чуть ли не перепрыгивал через ступеньки перемещающихся лестниц, почему сердце так неистово билось, спеша на собственную казнь.

Скорпиус не успевает перевести дыхание, добежав до заветной двери на пятом этаже, и, параллельно совершенно необдуманно стягивая мантию, врывается в залитое лунным светом пространство.

В ванной никого. Только Скорпиус и слабо ощущающиеся вроде бы знакомые мятно-цитрусовый нотки.

Не привыкшие к марш-броскам лёгкие жадно глотают подкрашенный разочарованием воздух, и Скорпиус наваливается спиной на дверь, запрокидывая затылок. Потребность зарыться лицом в ладони и прокричаться острыми когтями скребется по вздымающейся грудной клетке.

— Ты опоздал.

И Скорпиуса накрывает. Сначала низкий бархатный тембр, а потом глухие отскакивающие эхом от кафеля шаги. Джеймс выходит из-за ширмы — Мерлин, почему он опять полуголый?! — в одних джинсах, не застегнутых на верхнюю пуговицу, и Скорпиус готов спуститься в ад ещё раз.

— Я только увидел сообщение и…

— Бежал со всех ног, — заканчивает за него Джеймс. Непременно с самой гадкой ухмылкой, на которую способен.

Самодовольство прёт из всех щелей, отрезвляюще действуя на Скорпиуса.

Лёгкие тоже реанимируются, и он наконец-то перестает походить на загнанного оленя.

А теперь, Скорпиус, ответь на вопрос, почему нельзя было забить и остаться в спальне? Точно, тогда завтра же его ждал бы неприятный личный разговор с Альбусом. Да, Скорпиус, ты здесь ради него, ради вашей дружбы, ради статуса кво. Не забывай об этом и не смей во что было ни стало опускать взгляд ниже шеи, на которой всё ещё блестят невысохшие капли.

Так, а если бы он пришёл вовремя, что, попал бы на совместные купания с уточками?

Скорпиус, как и когда-то, изваянием стоит у двери и ждет, пока тот соизволит озвучить свои можешь-засунуть-их-себе-в-одно-место намерения. А Джеймс, как и когда-то, никуда не торопится.

Гриффиндорец обходит ванну и присаживается на бортик, не разрывая зрительного контакта. Молчит, и Скорпиус начинает себя чувствовать неуютно, как облитый краской живой экспонат на светском мероприятии. И вдруг.

— Тебе идет магловская одежда.

А тебе её отсутствие. Но мы здесь не ради неуместных недокомплиментов.

Похоже, неведанная Скорпиусу реакция всё-таки просачивается через толщу напускного спокойствия — иначе объяснить внезапно повеселевшего Джеймса не получается. Но смех звучит как-то совсем недобро и исчезает так же резко.

— Так почему Альбус?

Спокойствие покрывается уродливыми глубокими трещинами, как дно высохшего озера.

— Что в нём такого, что пошатнуло аристократические нравственные устои? Или, может, в них и дело? — Джеймс изучающе наклоняет голову вправо. — Так не хватало любви холодного безэмоционального папаши, что потянуло к первому встречному. А тут под рукой незамысловатый глупенький Альбус.

Скорпиус сам не понимает, как за секунду преодолевает расстояние в три метра. Просто оказывается опасно близко, на несколько сантиметров возвышаясь над Джеймсом, умудряющимся даже в таком положении смотреть на него свысока.

— Я не верю, что степень твоего кретинизма настолько высока, чтобы всерьез затрагивать тему родителей. — Разума хватает, чтобы проигнорировать первую гнусную провокацию, но на второй случается короткое замыкание. — И не смей так говорить об Альбусе! Ты и в подметки ему не годишься. Он честный, добрый к людям, отзывчивый, он всегда держит своё слово…

— Прям, блядь, святой. И как тебе ещё руку молнией не оттяпало, когда ты тянул её к члену, чтобы вздрочнуть на него. — Скорпиус задыхается собственным возмущением, слова застревают в глотке, пока Джеймс отыгрывает достижение духовного просветления. — О, так ты не пробовал? — Джеймс скептически оценивает его с ног до головы, выгибает бровь и прыскает. — Ты вообще дрочишь?

— Ты последний, с кем я буду это обсуждать, — сквозь зубы цедит Скорпиус, еле сдерживаясь, чтобы не покрыть Джеймса всем благим матом, который скопился в голове за время в школе, и не дать по наглой роже.

— Вообще-то, у нас договор. Я задаю вопросы, ты отвечаешь.

Так, блядь, всё. Ни в какие ворота!

И Скорпиус взрывается осколочной гранатой.

— Нахрен тебя, Поттер! Твой договор, твой шантаж и тебя — всё нахрен! — Скорпиус останавливается на середине пути к выходу, разворачивается, чтобы поднять руки в сдающемся жесте, не замечая, что Джеймс тоже встал и успел отойти на пару шагов от ванны к нему. — Хочешь, давай, растрепи всем! Развесь везде плакаты «Малфой-пидор» или на что там способен твой крошечный мозг. Мне наплевать!

Скорпиус толкает дверь и она тут же захлопывается обратно той же силой, что впечатывает его в стену, разворачивая к себе лицом. Скорпиус упрямо вырывается, но Джеймс тяжелее его, устойчивее и физически, и морально, видимо. Он точными движениями сцепляет мечущиеся руки в болезненный захват, прижимая их к груди Скорпиуса.

Скорпиус не может разобрать ничего кроме своего сбитого дыхания. Ещё раз пытается скинуть с себя капкан, но не выходит. Он поднимает голову, чтобы хотя бы продолжить протест невербальной схваткой, и млеет от увиденного выражения, моментально прекращая трепыхания. Лицо Джеймса почти полностью скрыто прозрачной тенью, насыщающейся чернотой ближе к линии волос и уходящей градиентом к не соответствующей холодному взгляду улыбке.

— А как же святоша Альбус? Тоже насрать, что подумает?

— Не твоё уже собачье дело. Альбус чуткий, понимающий. Мы разберемся.