— Я хочу быть тебе опорой, как ты был для меня. То, что ты приехал сюда, и правда много значит. Даже если тебе скучно. — Шото наклоняет голову и улыбается самой маленькой легкой улыбкой. — Прости, но мне нравилось каждое мгновение, когда ты был здесь и я делил свою жизнь с тобой. Спасибо, что позволил мне поделиться ею, Бакуго.

После того как он заканчивает говорить, в воздухе повисает приятная тишина.

Кацуки не хочет ее разрывать, но все равно делает это тихим голосом.

— Откуда ты все это взял?

Шото пожимает плечами. Теперь он выглядит смущенным тем, что вытащил из себя на свет.

— Я немного отвлекся от темы. Просто… раньше у тебя было такое выражение лица. Я волновался.

— Подожди, когда? Какое выражение?

— Там, наверху, когда ты… — Он делает хватательное движение рукой. — Этот ступорный взгляд.

О боги.

— Перестань называть это ступором!.. — Слишком поздно Кацуки вспоминает, что надо понизить голос. — Ублюдок. Просто я думал, что тебе не стоит беспокоиться по пустякам.

— Ничего не могу поделать. Ты никогда не говоришь, о чем думаешь, так как мне узнать, что это что-то уже не пустяковое?

— Значит, ты решил по умолчанию всегда так считать?

— Это не значит, что я специально начинаю беспокоиться, если ты об этом, просто так получается, когда ты лю… — Он запинается на слове, удивление расцветает на его лице. — Нравится. Кто-то. Когда тебе кто-то нравится.

О.

А.

— Блядь? — Кацуки обеими руками трет лицо. Может, он сможет унять поднимающееся тепло, если надавит достаточно сильно? Но он не хочет разрушить его. И не разрушит, поэтому быстро бормочет: — Я… тоже. Тоже.

Он слышит неровное дыхание Шото.

— Тоже?

— Я также, придурок! Очевидно?

— Н-нет, — тупо отвечает он. Какого хрена это должно значить?

— Что? Да, — шипит он в ответ.

— Ты меня любишь?

— Э-э, да? Ты что, совсем тупой?

Кацуки убирает руки от лица, и внезапно Шото оказывается слишком близко, глаза круглые и прекрасные, рот снова открыт в немом «о».

— Правда?

Блядь. Ты такой милый. Ты такой чертовски милый. Я люблю тебя, твою ж мать.

— Да. — Кацуки сжимает кулаки, запястья все еще в хватке Шото. — Ты идиот. То же мне, новость.

Теплое дыхание ласкает щеки.

— Я тоже. Я тоже тебя люблю.

— Я знаю.

— Да, но я хотел…

— Перестань нести неловкости.

— Но я люблю т…

— Хватит! — Его рука опускается и обхватывает челюсть Шото. — Заткнись уже!

Теперь их лица пылают, он чувствует жар под рукой. Они сидят, уставившись друг на друга, рука Кацуки на лице Шото, одно из запястий все еще поднято и крепко зажато в руке Шото. Кацуки внезапно осознает, что сердце бьется слишком быстро, а дыхание неровное, воздух вокруг них искрит.

Горячее дыхание щекочет его ладонь.

— Лбмм слнх о.

— Нет.

— …Пмфмфи.

— Нет. Я не доверяю этому рту. — Он знает, что его лицо ярко-красное, поэтому довольствуется разглядыванием футболки Шото.

Хриплый смешок. Боги, неужели глаза Шото действительно сверкают? Что за сказочное дерьмо?

Кацуки опускает руку в знак поражения и роняет голову на плечо Шото.

— Спасибо. — Эта глупая улыбка вернулась, он ее слышит.

— Я тебя ненавижу.

Рука Шото ложится на затылок Кацуки, играет с волосами. Он хмыкает.

— Если ты так говоришь. — Теплое дыхание щекочет шею Кацуки, и он подавляет дрожь. — Ты… делаешь меня тупо счастливым.

— Да что ты говоришь, — огрызается он, но эффект сходит на нет, когда слова прерываются вздохом — Шото нежно провел ногтями по коже головы. Воздух все еще теплый после долгого солнечного дня, и это и вправду мухлеж — потому что этот мудак знает, массаж головы и игры с волосами — его слабость. Веки начинают опускаться. Но это не так уж и плохо, временами. Он и вправду скучал по возможности прикасаться к Шото тогда, когда захочется. Просто есть что-то в этих руках, что-то в этом парне, который просто знает, как это делать правильно.

Когда Шото заговаривает, его голос низко урчит у самого уха Кацуки.

— Можно мне иногда называть тебя Кацуки?

— М-м-м.

— А ты можешь называть меня Шото. Когда захочешь.

— Идет.

— Мы немного съехали с темы.

— М-м-м.

— Я хотел поговорить о…

— Я помню, — перебивает он. — Ты думал, что я был несчастен и ненавидел тебя.

— Я такого не говорил.

— Ага, говорил.

— Нет.

— Может, не так красноречиво, но… — Кацуки, не открывая глаз, с улыбкой прижимается к шее Шото. — Мы пришли к выводу, что на самом деле это не так. Так о чем же нам еще говорить?

— Ну…

— Риторический вопрос.

— Ну, — повторяет Шото, прижимаясь щекой к макушке Кацуки, — ты никогда не говорил, о чем думаешь.

— Ты любопытный ублюдок, не так ли?

Плечо Шото трясется под Кацуки, пока он смеется.

— Когда дело касается тебя, то да. Я ненасытный. Ты и так уже знаешь.

Он говорит это в шутку, но подтекст задевает чувствительную струнку. Кацуки поворачивается так, чтобы спрятать лицо в плече Шото.

— А тебе и не надо, идиот. Я уже… — Он не может закончить фразу, обрывает ее резким вздохом. Но думает, что выразился достаточно ясно. Думает, самое важное дошло.

То, как свободная рука Шото сжимает его, подтверждает это.

Наступившая тишина теплая и уютная, но у него ощущение, что парень под ним чего-то ждет. По-видимому, ждет рассказа о том, что происходит у него в голове, но он будет разочарован, потому что Кацуки и сам ни хрена не знает, как облечь все это в слова. И особенно рядом со свеженьким и чистеньким после душа Тодороки Шото в его полном распоряжении, Шото, который проводит пальцами по его голове и легонько дышит под щекой, как, черт возьми, Кацуки должен сосредоточиться на чем-то, кроме этого?

Но он хочет попробовать. Ради этого тупого неловкого идиота, у которого такта меньше, чем у пятилетнего ребенка, и который продолжает пытаться и общаться, и открывать душу, и делиться своей жизнью с Кацуки, вопреки всему этому, и будь он проклят, если хотя бы не попробует в ответ.

Даже если это самая неприятная задача из всех, что он может себе представить.

Чтобы отвлечься, Кацуки поднимает руку и рисует маленькие узоры на обнаженной коже ключицы Шото. За это он получает неуловимую дрожь и прерывистое дыхание, так приятно.

— По-моему, тут не о чем говорить. Но раз уж ты так заинтересовался, я придумаю, что сказать по этому поводу. Наверное.

Сосредоточившись на вырисовывании пальцами завитков на чужой коже, он ждет, пока не понимает, что полностью завладел вниманием Шото.

— Я просто… все больше осознаю, насколько могу быть жадным. Это не из-за твоей семьи, я хорошо провожу здесь время. Кажется, словно это… черт, как это называется… Побег? Словно это такой странный пространственный карман, где я могу расслабиться, не беспокоясь ни о чем во внешнем мире.

Он ощущает, как Шото кивает.

— Я чувствую то же самое, когда приезжаю сюда. Тут действительно спокойно по сравнению с Осакой или Токио. Или даже Сендаем.

— Да. Только никто здесь не знает, кто я, кроме тебя.

— Моя семья знает, кто ты.

— Я не говорю, что это плохо, скорее наоборот… Черт, это прозвучит избито, так что не принимай близко к сердцу. — Он не видит, но просто знает, что Шото закатывает глаза, или, может быть, ухмыляется, или, может, и то, и другое? Так или иначе, самодовольство присутствует. — Похоже на то… — но выразить это словами чертовски трудно, — что я… привязан к тебе здесь, пока совершаю экскурсию по твоей реальной жизни.

Ох. Что-то щелкает на место. Так вот в чем дело, а?

Молчание Шото какое-то озадаченное.

— Например, — объясняет он, внезапно оживляясь, — я вижу, где ты вырос, твой дом, твою семью, твою спальню и всю ту другую жизнь, которая была у тебя до меня. И я не знаю, почему это так важно для меня. — Кацуки выпрямляется так, что они сидят плечом к плечу, и смотрит в пол перед собой. — Но это так. Какое-то время это меня беспокоило. Иногда кажется, что и до сих пор беспокоит. Что есть куча вещей, которые касаются тебя или твоего прошлого, но я никогда по-настоящему их не пойму, потому что меня тут не было, и я… знаешь, их прошляпил. И даже то, что сам себе напредставлял из твоих рассказов, на самом деле оказалось совсем не таким.