Неожиданное признание застает его врасплох.

— А.

— Да. — Сдавливание не прекращается, но теперь оно сопровождается приятным теплом на щеках Тодороки. — Я хочу, чтобы ты увидел, какие они сейчас. Я хочу, чтобы ты с ними поладил. Я хочу… Я хочу, чтобы они тебе понравились и чтобы им понравился ты. — Тодороки поднимает голову. — Правда… для меня очень многое значит, что ты знаешь о моем детстве. Ты один из немногих людей в мире, которым я могу рассказать, и они просто поймут. Потому что я знаю, ты поймешь, и все… — Он изо всех сил пытается найти слово, пока большим пальцем выводит случайные узоры на ладони Кацуки. — Но встреча с ними — это совсем другое, и она пугает, потому что я никогда по-настоящему не… делал это… с кем-то. Или, по крайней мере, кем-то, кто знает всю историю. Я не хочу, чтобы ты возненавидел ее.

Кацуки слышит другое. Он слышит: «Я не хочу, чтобы ты ненавидел меня». И ему приходит в голову, что сейчас как нельзя более верно обратное.

— Я не собираюсь ненавидеть ее, — говорит Кацуки. Его голос такой тихий, он не хотел, но это кажется единственно уместным. — О чем бы ты ни беспокоился, прекрати, потому что я не собираюсь ничего ненавидеть.

Руки Шото сходятся вместе и обхватывают его ладони.

— Ты увидишь дом, в котором я вырос, и все остальное.

— Я хочу его увидеть.

— И тебе придется поговорить с моими родителями.

— Я хочу с ними познакомиться.

— И… — У него перехватывает дыхание. — Произвести хорошее впечатление.

— Я так и сделаю.

— Потому что я никогда никого не приводил домой, и они должны полюбить тебя.

— Они должны полюбить меня?

— Да. Потому что, насколько я понимаю, ты будешь рядом еще очень долго.

Это так много значит. То, что понимание, принятие и одобрение Кацуки его семьей так много значит для Тодороки; потребность в том, чтобы Кацуки и вправду был принят как часть его жизни, настолько важна. Она кажется такой умилительно уязвимой, что почти причиняет боль.

Кацуки подается ближе, и свободная рука поднимается и ложится на затылок Тодороки. Он чувствует, как по телу пробегает легкая дрожь, и сжимающее, пылающее чувство снова поднимается в груди.

— Я им понравлюсь, — обещает он, наклоняясь ближе, чтобы разглядеть невеселые искорки в глазах напротив. — Невозможно, чтобы не понравился. Ты знаешь это, как никто другой.

У Тодороки вырывается смешок.

— Не раздувай свое эго.

— Разве это не правда?

Тодороки моргает, а когда снова открывает глаза, взгляд такой мягкий, что становится больно.

— Ну да. Правда.

— Так что беспокоиться не о чем. — Кацуки позволяет их лбам мягко соприкоснуться. — Верно? — Когда он не получает незамедлительного ответа, его пальцы поднимаются, чтобы поиграть с волосами на затылке Тодороки, и прерывистый вдох — его награда. — Верно?

Тодороки заполняет все пространство Кацуки, теплое дыхание касается его губ.

— Возможно.

Он издает сдавленный смешок.

— Никаких полусогласий, ублюдок. — И соединяет их губы вместе.

Поцелуи Тодороки Шото — то, от чего Кацуки никогда, никогда не устанет. Прошло меньше года с тех пор, как он впервые получил шанс заполучить их — когда он наконец перестал отрицать, что увлекся этим идиотом, и все еще каждый раз он чувствует себя словно утопающий. Тодороки целует так, как и двигается: естественно, убедительно, целенаправленно. Например, когда он в настроении взять то, что хочет, и его руки сильно сжимают тело Кацуки, и он стонет низким голосом, и глаза темные и блестящие — за исключением других случаев, когда он немного тормозит и Кацуки должен убедить его открыть рот, убедить взять инициативу и снять с него вещь за вещью. В такие моменты его тихие стоны и вздохи звучат как молитва, он, блядь, может в этом поклясться.

Боги, целоваться с Тодороки — это чертова мечта. Он никогда не устанет. Никогда, черт возьми. Потому что бывают такие моменты, как сейчас, когда он податлив, нежен и нетерпелив, дает столько же, сколько берет, и на вкус горячий и сладкий, как грех. Тодороки подается дальше, несмотря на полуденную жару, несмотря на влажные волосы, все еще свежие после душа, и разговор, который наполовину незаконченным повис в воздухе, да будет Кацуки проклят, если не встретит его на полпути. Тодороки отстраняется через мгновение, чтобы быстро вдохнуть воздух, и Кацуки втягивает нижнюю губу Тодороки между зубами, мягко, но настойчиво, и получает в вознаграждение хриплый стон, который, он клянется, должен быть лучшим звуком в мире. И сразу он готов занырнуть обратно, готов совсем изнасиловать этого парня, к черту все планы на сегодня…

Большие пальцы Тодороки касаются его скул и отодвигают лицо буквально на миллиметр, ровно настолько, чтобы, когда он откроет глаза, Кацуки почувствовал это своей кожей.

— Нам надо остановиться, — шепчет Тодороки.

Кацуки по-собственнически опускает левую руку на талию Тодороки. Не хочу останавливаться.

Он судорожно вздыхает, язык тела говорит почти то же самое.

— Мы… Обед.

— К черту обед.

— Нет.

— Черт, потом обед.

Тодороки смеется. Боги, чертовски мило, Кацуки не может устоять — он крадет один быстрый поцелуй, просто чмокает в губы.

— Бакуго, не искушай меня. — Слова немного приглушены. — У нас были планы.

Кацуки остается рядом еще на мгновение, наслаждаясь теплом, которое, конечно же, делает его кожу немного липкой. Затем отстраняется, увлекая за собой голову Тодороки, и укладывает ее в изгиб между плечом и шеей. Он чувствует дыхание Тодороки, когда тот снова смеется, обжигая его кожу.

— Если бы не тридцать один градус и то, что я чертовски голоден, я бы сказал, к черту планы. — Тодороки ерзает, явно чувствуя жар, и Кацуки сдавленно фыркает. — Но раз уж ты так любезно попросил…

И он наконец отпускает Тодороки, который отстраняется, делая большой глоток воздуха. Но сначала дерзко прикусывает обнаженную кожу на ключице Кацуки.

— Раз уж я так любезно попросил, — заканчивает Тодороки за него, откидываясь на спинку дивана, с взъерошенными волосами, пылающими щеками и счастливой улыбкой, — ты встанешь и научишь меня готовить этот картофельный салат, как обещал.

Кацуки на мгновение теряет дар речи. Черт возьми. Этот ублюдок так хорош. Его голос такой приятный, такой гладкий, такой глубокий, мужественный и возбуждающий. В какой момент он перестанет заморачиваться о таком? Можно подумать, после восьми месяцев отношений он перестанет обращать на это внимание? И теперь он действительно замечает, что, вот дерьмо, уже прошло восемь месяцев, и время летит, и все же ему кажется, что все длится дольше, кажется, он знает Тодороки всю жизнь, и эта мысль почти ранит…

— Бакуго?

— Д-да. — Его глаза снова фокусируются на парне перед ним, и он делает вид, что этого неловкого эпизода просто не было. — Еда. Давай, пошли.

Он встает с дивана и оттягивает мгновение, наслаждаясь прохладой воздуха на ногах, прежде чем отправиться на кухню. На этот раз именно Тодороки хватает его за запястье и без предупреждения дергает назад. Он бросает на него взгляд, который должен выглядеть раздраженным, но — он знает — не кажется таким, когда Тодороки вот так смотрит на него блестящими глазами.

— О поездке, — начинает Тодороки, и Кацуки закатывает глаза, прежде чем тот успевает сказать что-то еще.

— Перестань слишком много думать. — Он поворачивается к нему лицом, рука все еще сжимает запястье Кацуки. — Поверь мне, тупица. Она очень важна для тебя, верно? Неужели я позволю, чтобы что-то столь значимое пошло не так?

Тодороки моргает, потом медленно качает головой.

— Именно. Так что мы поедем, и я встречусь с ними, и мы, блядь, отлично проведем время. И, — продолжает Кацуки, наклоняясь, чтобы быстро поцеловать влажный лоб Тодороки, — я собираюсь быть непредвзятым. Хорошо? Обещаю. Знаешь, ты не единственный, кто хочет увидеть твою семью. — Рука непроизвольно начинает играть с волосами возле уха Тодороки, заправляет их назад, и они снова падают вперед. Такие чертовски мягкие. — Я хочу увидеть дом твоего детства. Я хочу посмотреть, где вырос один тупой половинчатый ублюдок. Это… тоже важно для меня.