Тодороки тянется за его прикосновением, красивые глаза сосредоточены на Кацуки. Он выглядит потрясающе.
— Бакуго Кацуки, ты, наверное, мой самый любимый человек на свете, — говорит он.
У Кацуки перехватывает дыхание. Он наклоняется и целует своего парня, надеясь, что поцелуй достаточно красноречив и ему самому не придется ничего говорить.
========== Часть 2 ==========
В целом в ближайшие несколько недель Тодороки удается подавлять свои тревоги. Кацуки больше не видит его таким взволнованным, по крайней мере, по поводу поездки, даже когда они сидят в скоростном поезде, который привезет их на север к его семейному дому в Мияги. Не то чтобы Кацуки и сам не думал об этом — если уж на то пошло, то наоборот, с каждым новым крестиком на календаре вопрос постепенно выходил на передний план в его мыслях, — но навалилось много дел, время сжирали работа и неформальная часть жизни, да так, что он едва успевал перевести дыхание. И, судя по всему, Тодороки был в той же лодке, отвлекся, и сомнениям некогда было снова всплыть.
Оглядываясь назад, он бы сказал, оно и к лучшему. Теперь, в тишине скоростного поезда мысли Кацуки бурно кипят всем, что бессознательно подавлял ранее. Вопросы смерчем вихрятся в голове, наворачивают круг за кругом, и от них некуда деться.
Когда Тодороки впервые открылся ему — то есть рассказал о своих отношениях с семьей в юности, в частности с отцом, — прошло всего несколько месяцев с тех пор, как Деку познакомил их на одной из дурацких вечеринок. Потом, в течение нескольких дней Кацуки не мог думать ни о чем другом, его ум был гиперсосредоточен на том, как голос Тодороки повысился в гневе на подначку Кацуки, его слишком далеко занесло, и голос стал невыразительным, монотонным, пока как список продуктов перечислял события, которые должны были ужаснуть. Боги, воспоминания об этом и сейчас все еще бесят Кацуки. Он хочет вернуться в прошлое и избить ублюдка, который причинил Тодороки ужасную боль — причинил боль именно ребенку, просто беззащитному мальчику. Черт. На мгновение, всего на одно мимолетное мгновение, его кровь вскипает.
Но ярость, эта уродливая слепящая ярость, смягчается воспоминаниями о последующих месяцах.
Они заставляют его чувствовать себя сентиментальным, блин. Он не знает почему, до сих пор не думал, что это так важно, но Кацуки внезапно поражает, что это… как будто новый этап в отношениях, не так ли? Знакомство с родителями, возвращение домой, чтобы увидеть семью, провести часть лета с ними. Не правда ли, все немного… слишком по-семейному? Нормально ли для них так делать? Думал ли и Тодороки о том, что это так… черт его знает, скрепляет их как настоящую пару или что-то в этом роде?
Ну, это не значит, что они не настоящая пара. Все это точно достаточно реально. На мгновение образы прошлой ночи замелькали в голове Кацуки, и этого достаточно, чтобы направить мысли в гораздо менее подходящее русло. С секунду он лелеет их, своенравные воспоминания о звуках, который издавал Тодороки, когда втрахивался в Кацуки приводящими в бешенство маленькими толчками, — звуки задыхающиеся, довольные и прерывистые одновременно — и он снова, блин, берет их под контроль. Сейчас не время, идиот.
Без сомнений, все это вполне реально. Что бы «это» ни было. Он встречается с Тодороки Шото. Очевидно. Он уже какое-то время встречается с ним, и не похоже, что поездка в дом его детства это меняет. Она ничего не меняет.
Кацуки не знает, почему он до сих пор так себя чувствует.
Что-то в груди трепещет, когда он размышляет о реальности происходящего, чувство, которое не понимает и не может контролировать, и, честно говоря, не очень-то и приветствует.
Тодороки за весь день не произнес ни слова, чтобы показать, что тоже обеспокоен. Было бы слишком легко — просто сказать. Хотя теперь, когда он задумался, Кацуки сразу же понял, что сам хотел бы избежать этого разговора, если не ради гордости Тодороки, то ради собственной.
Что Кацуки обычно ценит в их отношениях — уютного молчания между ними в избытке. Даже в такие маленькие моменты, как сейчас, он никогда не чувствовал потребности заполнить их звуками, приятно просто наслаждаться тишиной, по крайней мере, рядом с Тодороки. И судя по тому, что он видел, это взаимно, такое легкое спокойствие. Тодороки не несет бесполезного дерьма. И Кацуки уважает это.
Но в такие моменты, как сейчас, тишина может нервировать. Особенно когда Кацуки едва понимает, о чем тот думает, не обращая внимания на него, сидящего рядом.
Он понимает, что выдал свое раздражение, когда чувствует легкое похлопывание по плечу.
Кацуки всегда нравилось место у окна и уединение, которое оно дает — надень наушники, откинь голову назад, и никто в здравом уме не станет беспокоить, разве что проверит билет. И за время, что они вместе, его парень показал, что у него похожие взгляды: он любит путешествовать в наушниках, изображая отстраненное спокойствие, и, честно говоря, они выглядят на нем до невозможного круто. Если уделить достаточно пристальное внимание — а это то, что Кацуки делал со дня их знакомства, иногда к его большому огорчению — замечаешь кучу милых вещей: как Тодороки в такт песням постукивает пальцами правой руки по костяшкам левой или как иногда качает головой, а губы изгибаются в ленивой попытке подхватить текст. Он полагает, то гипервнимание, которое Кацуки обращает на Тодороки, имеет свои преимущества; он никогда не упускает своих глупых моментов.
Но, возможно, это улица с двусторонним движением. Может, Тодороки тоже обращает на него внимание. Судя по его мгновенной реакции на смятение Кацуки, так оно и есть, и Кацуки не совсем уверен, как к этому относиться. (Доволен? Он останавливается на «доволен».)
— Что? — оглядываясь, бормочет он.
Тодороки обезоруживает его улыбкой. В последнее время он все чаще улыбается, видимо, от волнения из-за их поездки?
— Ты в порядке?
Кацуки прищуривается.
— В норме.
— Похоже, у тебя небольшой затык.
— …Что, прости?
— Это шутка.
— Да, я уже понял, спасибо.
Тодороки тихо смеется и толкает Кацуки в плечо.
— Расслабься уже. О чем бы ты ни беспокоился, не стоит, все будет хорошо. Ты ведь так и сказал, да?
— Я не волнуюсь, придурок, — мрачно бормочет Кацуки, и это правда. По сути он не беспокоится. Не то чувство. Но он не знает, что это за чертовщина на самом деле, и ему надоело плавать в мутных, не до конца сформированных мыслях, поэтому он оставляет все как есть и отворачивается от окна. — У тебя есть жвачка?
Тодороки хмыкает в ответ, вытаскивая из-под сиденья рюкзак. У него всегда есть жвачка. Кацуки пользуется возможностью размять плечи, вытянуть шею и с облегчением вздыхает.
— Это плохо для твоих суставов, — доносится немного приглушенный голос Тодороки снизу.
— Да, да. — Он всегда так говорит. — Сколько еще ехать?
— М-м-м… — Глянув в окно, он поджимает губы, затем хмурится. Кацуки фыркает: какую информацию ты думал получить от рисовых полей? Но Тодороки уже смотрит за их спины — на электронный дисплей со списком пунктов назначения. — Может, минут сорок? — Он поворачивается и протягивает руку.
— Спасибо. — Кацуки берет жвачку и кладет в рот. Вкус мяты ассоциируется с Тодороки, и он расслабленно откидывается обратно в кресло.
Тодороки засовывает наушники обратно в карман и, усевшись рядом с Кацуки, опускает голову ему на плечо. Чертовски милый.
Оставшаяся часть поездки снова проходит в мирной тишине с низким равномерным громыханием рельсов на фоне. Кацуки держит за семью замками тот бардак, что пылает где-то в глубоких дебрях его сознания, и позволяет себе наслаждаться красивыми видами и обществом Тодороки. В ярком полуденном солнечном свете сельская местность выглядит потрясающе, и хотя он не может слышать или ощутить запах через окно, все равно кажется, что лето проникает и заполняет все органы чувств. Жара, которая обрушивается на них, когда они вылезают из кондиционированного вагона, не так уж приятна, но Тодороки, не задумываясь, берет его за руку — что-то заставляет его совсем отбросить осторожность, когда речь заходит о проявлении привязанности на людях (хотя Кацуки ни капельки не жалуется) — так что он примиряется с этим, потные ладони того стоят.
