Дом находится немного в стороне от Сендая, так что именно в ожидании такси Тодороки, как гром среди ясного неба, ошарашивает его.

— Знаешь… — начинает он, пока они с вещами ждут в тени навеса вокзала, — я не совсем уверен, как отреагирует семья. Думаю, сестра частично все утрясла, но насчет остального я не так уверен.

Сквозь огромные солнцезащитные очки Кацуки не может ничего прочесть в его глазах, поэтому решает закатить свои.

— Остального чего?

— Того, что у меня есть парень.

Что?

— Что? — Что. — Ты сейчас серьезно?

Он не видит его глаз, но, блядь, нутром чует: Тодороки просто моргнул на него с тем тупым пустым выражением лица, как и всегда.

— Что?

Кацуки решительно не понимает этого.

— Ты имел в виду, они не знают о тебе или они не знают обо мне?

Тодороки, похоже, все еще не догоняет.

— Конечно, они знают о тебе. Я постоянно говорю о тебе маме. — Это совершенно не по делу, но он все равно польщен. — Нет, я имею в виду, что никогда прямо не говорил им, что встречаюсь с тобой… или вообще встречался с кем-нибудь.

— Ох, блядь. — Кацуки наклоняется и потирает виски. Он чувствует, как начинает болеть голова. — Не могу в это поверить.

— В чем дело? — Вот теперь он выглядит обеспокоенным — и поделом этому ублюдку.

— Значит, нам придется рассказать им и о нашей сексуальной ориентации, ты это пытаешься сказать?

Тодороки отвечает не сразу. Кацуки поднимает на него глаза, и увиденное застает его врасплох: тот прикрывает рот ладонью, растопырив пальцы на горящих — и не только от жары — щеках. Тодороки старательно смотрит куда-то в сторону — по крайней мере, так кажется с этими дурацкими очками — словно его явная попытка спрятаться была недостаточно очевидной.

— Н-нет, не… — Тодороки издает сдавленный звук и роняет руку. — Мне все равно, знают ли они, что я увлекаюсь и парнями тоже, и что они думают по этому поводу. Сомневаюсь, что они с самого начала подумают о чем-то большем. Но было бы странно, если сейчас они все не сопоставили.

Ладно, теперь он просто запутался.

— Тогда в чем, черт возьми, дело?

Еще один болезненный стон.

— Почему ты такой тупица? — Прежде чем Кацуки успевает отреагировать, Тодороки дергает его за воротник, оттягивая назад, чтобы скрыть их лица, и дарит ему самый быстрый поцелуй в его жизни. Он даже не успевает моргнуть от удивления, как Тодороки снова отстраняется и поправляет шляпу на голове Кацуки, решительно избегая встречи с его взглядом. — Я имею в виду, не знаю, что они подумают о том, что тебе нравлюсь я. Ты что, идиот? Не заставляй меня говорить такие неловкие вещи.

— Т-ты… — Кацуки рассеянно поправляет рубашку. — Какого хрена?

Тодороки отталкивает его, теребит лямку рюкзака и наблюдает за каждой машиной, что сворачивает на дороге.

— Ты и правда хочешь, чтобы я сказал, что ты мой п-первый?.. Ненавижу тебя. Ты хуже всех. Ты смущаешь. Не смотри на меня.

Кацуки так и поступает.

— Знаю, что я твой первый, ты сказал это в первый раз, когда мы тра…

— Это наше такси? — громко перебивает Тодороки. — О, нет, ошибся, может быть, следующее. Давай смотреть в оба.

Кацуки оглядывается на их багаж, потом на Тодороки с его дурацкими большими солнечными очками и дрожащей рукой, на собственную рубашку с все еще немного помятым воротником и думает, что же он к этому времени знает о семье Тодороки. Кусочки пазла медленно складываются в голове, еще одной частью огромной головоломки является и сам Тодороки. Он самый младший ребенок. Он стал более любвеобильным, особенно на людях. Он привезет домой своего первого партнера. Бакуго Кацуки, ты, наверное, мой самый любимый человек на свете.

— О.

Тодороки втягивает голову в плечи.

— О, — снова говорит Кацуки, когда все сходится. — Тебе не терпится покрасоваться, не так ли?

Он резко оборачивается, лицо все еще розовое, рот приоткрыт в маленькой «о».

— Нет!

— Да, хочется.

— Говорю, нет! — Тодороки яростно трясет головой, волосы развеваются, очки сползают с носа. Какого хрена? Это разрешено? Разве можно быть таким?..

Кацуки разрывает от смеха, так внезапно весь воздух вырывается из легких.

— П-перестань смеяться, Бакуго. — Он медленно приближается к нему, надув губы. — Ты просто мудак. Прекрати.

Кацуки не смог остановиться, даже если бы захотел, и все, что он делает в ответ, это протягивает руку и берет чужую в свою, крепко держит и подносит к губам для поцелуя между смешками. Он прижимает ее ко лбу.

— Ты такой ребенок.

— Ты злой.

Еще один поцелуй, на этот раз в ладонь.

— Только не для тебя. — И он поднимает глаза. — Ты думаешь, я стою того, чтобы выпендриваться. — Он произносит это не как вопрос и позволяет самодовольству просочиться в слова.

Красивые каре-голубые глаза едва видны над очками. Они загораются, когда Кацуки встречает их взгляд, в уголках собираются морщинки от улыбки, которую Тодороки не может сдержать.

— Ну… — Его палец проводит по губам Кацуки. — Потому что так оно и есть.

***

Кацуки не знает, чего ожидал. Что бы то ни было, это определенно не то.

В Осаке у него вполне комфортная жизнь. В колледже накопил достаточно денег, чтобы прожить на них этот год, пока создает портфолио, а на следующий — уже подыскал и получил стажировку в журнале фотографий дикой природы. Что касается жилья, у него просторная квартира-студия; отличные друзья, фантастический бойфренд, и он навещает свою семью в пригороде Токио по крайней мере раз в два месяца. У него даже есть рыбка, Ангельское Личико, которую Урарака подарила на день рождения несколько лет назад. Он бы сказал, неплохо справляется для своих двадцати трех лет.

И все же, даже когда точно так же отвечает матери Тодороки, не может отделаться от приступа тревоги в животе, который его собственным голосом говорит: «разве бы я позволил чему-то настолько важному пойти не так?»

Тодороки Рей — гораздо… меньше, чем представлял себе Кацуки. Не сказать, что она разочаровала, не в этом смысле, но зная, насколько она была важна для Тодороки, зная, что ее руки оставили шрам, казалось, ее присутствие должно очень сильно ощущаться. На самом деле она невысокая, с длинными белыми волосами, которые выглядят такими же пушистыми, как у ее сына, и тихим мягким голосом, который он не очень часто слышит. Тодороки притягивает к ней в ту же секунду, как они входят в дом — он явно сильно скучал по ней, и видя, как он ее обожает, Кацуки чувствует тепло.

Тодороки такой же милый, как и она. Они одинаково нежны друг с другом, но если Кацуки потребовалась целая вечность, чтобы вытянуть это из своего парня, то у Рей душа нараспашку. Чем больше времени он проводит с ней, тем сильнее чувствует, как его окутывает одеяло нежности. Она напоминает маму Деку — такие сердца созданы, чтобы растить детей.

Поэтому знание прошлого причиняет еще бо́льшую боль, все сильнее и сильнее тяготит его сердце. Кацуки часто ловит себя на том, что на протяжении всего пребывания здесь задается вопросом, все ли ее дети все время ходят с этой тяжестью.

И конечно, по этой же причине знакомство с отцом выходит еще более трудным.

Самый большой сюрприз преподносит он, что само по себе не совсем неожиданно. Трудно понять, что именно о нем думать. С одной стороны, все сделанное им дерьмо, и, даже если Тодороки и его мать могут простить, то Кацуки — нет. Но с другой, сын провоцирует его при каждом удобном случае, от насмешек над седеющими волосами до того, как он сжег яйца в первое утро, когда попытался приготовить завтрак. И его отец, кажется, принимает и приветствует это, словно легкие уколы — неотъемлемая часть их нынешних отношений. Он даже не чувствует злобы — что-то хитрое просто появляется в Тодороки (то есть младшем), когда речь заходит об отце. Он становится немного заносчивым, и это каждый раз так забавно, и Кацуки по-настоящему любит наблюдать за этой его стороной.

Но он все еще не может заставить себя расслабиться рядом с Тодороки Энджи. Он не знает, исчезнет ли когда-нибудь это нервное чувство. Что-то внутри, очень похожее на преданность, просто не позволяет Кацуки забыть, и он снова и снова сомневается, потому что могут ли люди и вправду так сильно измениться? По сути, разве старик не был гнилым с самого начала? Но видя, как его парень смеется над отцом, а часто и вместе с ним, и то, как они могут шутить и казаться непринужденными друг с другом — черт бы побрал, если он знал, почему, но в первый раз, когда он это увидел, в глазах Кацуки защипало.