— Продолжай, пожалуйста.

Тодороки издает короткий хриплый смешок, его глаза все еще опущены.

— Дай сначала придумать, как это сказать.

Кацуки дает ему всего две секунды.

— Эй…

Тодороки внезапно сжимает руку, и Кацуки тихо вскрикивает. Он моргает, глядя на ногу, затем снова поднимает взгляд на своего парня. Тодороки смотрит на него с бесстрастным выражением лица, но взгляд устремлен куда-то вдаль. Время течет, и они остаются в тишине, Кацуки подавляет нетерпение каждый раз, когда оно снова лезет наружу. Он хочет быть терпеливым с Тодороки или, по крайней мере, достаточно терпеливым, чтобы дать ему время поспешить и наконец выдать Кацуки свои мысли. Судя по его поведению после того, как десять минут назад услышал сообщение — повторял его снова и снова, погружаясь в самоанализ, расхаживал взад и вперед так, как — Кацуки знает — он делает, только когда настолько погружен в мысли, что ему невыносимо сложно сидеть спокойно, — это не какая-то неважная мелочь. Эта проблема — не какая-то ерунда, которая только что взбрела ему в голову; Кацуки распознает в ней некую более глубокую давнюю тревогу, для которой приглашение послужило катализатором. И что бы ни было в том сообщении, которое вызвало что бы это ни было, Кацуки хочет знать и сделать что-то с этим сейчас.

Он такой жадный, наверное. Ему не нравится, когда Тодороки прячется от него.

— Так вот… — Тодороки наконец начинает снова. Он убирает руки с ноги Кацуки, к большому неудовольствию того, и, сплетая пальцы, устраивает их на колене другой. Он по-прежнему не поднимает глаз, и слова вылетают с запинками, словно он все еще пытается связать предложения воедино, пока произносит их. — Думаю, это не имеет большого значения. До меня только сейчас дошло, приглашение сестры заставило осознать — если уж на то пошло, то глупо, что я не понял этого раньше. Я имею в виду, я много думал об этом, но не ожидал, что это произойдет так внезапно, что опять же, честно говоря, было оплошностью с моей стороны. И я… Я говорю по кругу, да? — Он тихо смеется, глядя на Кацуки печальными глазами.

Кацуки кивает. Он не возражает. Пока Тодороки разговаривает с ним, он в конце концов доберется к цели, и Кацуки согласен подождать. До тех пор, пока они не сходят с верного направления.

— Мой недочет. — Его пальцы разжимаются и сплетаются снова, и он делает глубокий вдох. Внезапно у Кацуки появляется ощущение, что он все-таки знает, о чем идет речь, и следующие слова подтверждают догадку. — А ты… эм, помнишь тот раз, когда мы говорили о… э-э, моем… детстве?

Он хочет выпрямиться, а не валяться на диване, как какой-нибудь ленивый лоботряс, пока они говорят о таком. Но знает: если сдвинется, по крайней мере сейчас, Тодороки застынет, и Кацуки не спешит увеличивать напряжение в его плечах.

Поэтому он просто наклоняет голову набок, улыбается одними глазами и снова кивает.

— Конечно, помню.

Плечи Тодороки, кажется, расслабляются от облегчения.

— Да? Хорошо. Ладно, это в какой-то степени связано. Это… — нотка досады вырывается из его горла, — трудно объяснить? Но я правда хочу поговорить об этом. С тобой.

Что-то странное сжимается в груди Кацуки. То, как Тодороки добавляет «с тобой», словно это важное дополнение, словно важно, что он говорит именно Кацуки, — это приятно. А теперь он рассеянно проводит рукой по лицу, по красным волосам, мило, как и каждый раз, когда он так делает, — Тодороки отлично выглядит с зачесанными назад волосами. Сейчас это не относится к делу, идиот.

— Так что, — продолжает мешкать с объяснением Тодороки, — я, пожалуй, просто выложу начистоту, а?

Кацуки жестом показывает «не стесняйся» и использует его как предлог, чтобы подтянуться и сесть к нему лицом к лицу.

— Сегодня в любое время, детка. — У Тодороки небольшая слабость к тому, что Кацуки называет его деткой, это урок, учить который было одно удовольствие, поэтому, если слово станет еще одной маленькой капелькой поощрения, чтобы подтолкнуть его парня, почему нет, никто и не заметит.

— Родители пригласили нас провести лето дома. Я имею в виду, нас. Нас, как меня и… тебя.

Кацуки ждет, что он продолжит.

Тодороки моргает в ответ.

— И это все?

— Нет. Я имею в виду, да, но не говори «и это все», словно это ничего не значит.

— Я имею в виду…

— Бакуго.

Кацуки сдерживает смех.

— Ты сходишь с ума, потому что не хочешь, чтобы я познакомился с твоими родителями?

Тодороки выглядит обиженным.

— Нет!

— Почему…

Он не дает ему продолжить.

— Не говори так, будто я стыжусь тебя. Я рассержусь.

Кацуки приходится закатить глаза.

— Я не говорил, что ты стыдишься меня, придурок.

— Хорошо. — Тодороки слегка косится на него. — Это просто немного сложно. Они никогда тебя не видели. Ты никогда не встречал их. Не только родители, дома будет вся моя семья, и я просто… Не хочу, чтобы это было странно.

Просто поторопись и выдай это уже. Он такой чертовски упрямый.

— И почему это будет странно?

— Ох! Так и будет, ясно? — Тодороки, сдвинув брови, устраивается поудобнее. — Я не знаю, что ты о них думаешь. И… и знаю, что ничего хорошего, с учетом того, что я тебе о них рассказывал. Думаю, я тут напортачил.

Это раздражает Кацуки.

— Не вешай мне лапшу на уши. Ты винишь себя за то, что они дерьмовые.

— Нет, дело не в этом. Я просто… Я хотел, чтобы ты знал о моем прошлом, и ты прав, моя семья трещала по швам, и это не моя вина. Но… Это было в прошлом, понимаешь? Старик был дерьмовым отцом, никто и не стал бы отрицать, но он… Боги, я не знаю, звучит так, словно я оправдываю то, что он сделал…

— Не совсем, — обрывает Кацуки. Это привлекает внимание Тодороки. — Просто звучит так, как будто ты боишься сказать все, что хочешь, поэтому ходишь вокруг да около.

— Я не боюсь. — Его глаза сужаются. — Не все умеют так хорошо кричать о своих чувствах, как ты.

В любое другое время слова бы чертовски обожгли, это оскорбление, нацеленное на уязвимость, которую он никогда не мог контролировать. Но сейчас он просто чувствует самодовольство.

— Ну да. — Он вздыхает и упирается щекой в ладонь руки, лежащей на спинке дивана. — Все не могут быть такими же великими, как я.

Это вызывает у Тодороки удивленный смех.

— Ты такой смешной.

Ухмылка Кацуки не исчезает, когда он в ожидании смотрит в ответ.

Кусая губы, Тодороки еще немного возится со своими руками, прежде чем берет свободную руку Кацуки в свою и начинает взамен возиться с ней. Ловкие и нежные пальцы играют с его собственными. Лучшее чувство.

— Я не знаю, ладно? В моей голове это просто странно. Не могу избавиться от ощущения, что что-то пойдет не так, и это приведет к тому, что еще что-то пойдет не так, и каким-то образом что-то будет разрушено. Я… нервничаю из-за того, что ты их возненавидишь. Я смог бы тебя понять, зная, что ты в курсе, каким был мой отец. И мать тоже, в какой-то степени. И вообще, мой брат…

Тодороки осекается, бледнея по мере того, как список становится все длиннее и длиннее. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Что-то в Кацуки болит, и он сжимает пальцы Тодороки, чтобы вернуть его в настоящее. Его взгляд взлетает вверх, встречаясь с глазами Кацуки, и он сглатывает, а потом снова сосредотачивается на их переплетенных пальцах.

— И… — продолжает он, — дело не в том, что я думаю, будто сделанное ими нормально или может быть оправдано. Но как люди они сильно изменились. Даже за последние восемь лет произошли такие огромные перемены, что, думаю, пятнадцатилетний я не узнал бы свою семью такой, какая она сейчас. Наверное, я пытаюсь сказать, что… Кто они сейчас, как люди, как моя семья — даже при том, что у нас есть свои проблемы, и честно, у нас их много, — мне действительно нравится, как сейчас обстоят дела. Мне нравятся мои отношения с родителями. Они никогда не были такими хорошими. Семья правда важна для меня. И… — Его рука сжимает руку Кацуки. — Разумеется, ты тоже.