Он поднимает глаза на Шото.

— Отличается даже то, какой я думал будет поездка. Это просто отстой, понимаешь? Жаль, что я не был здесь раньше. Или, вот, видя тебя здесь, я жалею, что не встретил тебя раньше. — Кацуки изо всех сил пытается понять выражение лица Шото, брови сведены вместе, глаза прикованы к нему, и он снова опускает взгляд. — Но даже это сладостно-горькое чувство, потому что я ни о чем не жалею, я рад, что сейчас с тобой. Или даже не так — я рад, что ты сейчас со мной. Потому что в конце концов мы таки познакомились, и мы, я не знаю, начали встречаться и все такое… — Он смеется, грубо и тихо. — И я вижу твою маму, которая знает, какую еду я люблю, потому что, знаю, ты ей рассказал, или ту дурацкую книгу, которую ты читал, даже когда был здесь, и я все еще могу быть тут с тобой, и держать тебя за руку и все в таком духе, пока мы слушаем твоего брата-задрота. Черт, я не знаю, Шото, это просто… ошеломляет.

Он подтягивает колени и опирается на них, глядя куда-то вдаль. На сердце как-то странно.

Несколько секунд проходят в молчании. Потом Шото нерешительно говорит:

— Что ошеломляет?

Все, что Кацуки может сделать в ответ, — показать рукой в его сторону.

— Ты. Весь ты. — Он закрывает глаза от волны дурного предчувствия, что безнадежно рушит стены. — И как сильно я этого хочу.

Снова молчание.

— А-а.

— Да.

— Я… понял.

Он бросает взгляд на парня рядом с собой.

— Извини, это, наверное, было… слишком… Тодороки?

Шото хлопает себя ладонью по нижней части лица, густой румянец заливает щеки, глаза широко раскрыты и тупо смотрят прямо перед собой. Услышав свое имя, он вздрагивает, словно его ударило током, и глаза поднимаются на Кацуки. Он… самое лучшее слово, которое приходит на ум, — «ошеломлен».

Как весы: его неловкость приносит некоторое успокоение Кацуки, и с простудой тоже так, поправляешься, когда заразил другого. Дразнящая усмешка появляется на его губах непроизвольно, и он наклоняется к Шото.

— Ты там в порядке?

Неуверенный кивок, рука все еще прикрывает часть лица, взгляд скользит вниз, словно он не может сосредоточиться.

— Т… — Он прочищает горло, отнимая руку ровно настолько, чтобы заговорить, и шепчет: — Ты сказал, это я говорю неловкое дерьмо?

— Чт… Ты, блядь, сам спросил!

— Я не ожидал такого! — парирует Шото. Он делает глубокий размеренный вдох, пытаясь — безуспешно — выглядеть собранным. — Я… я даже не знаю, что сказать.

— Ничего не говори, ублюдок, не то чтобы я ждал какой-нибудь ответ. — Его реакция заставляет Кацуки почувствовать жар на шее, а это уже дважды за, сколько, десять минут? Черт возьми.

Проходит пара минут, как они оба сидят в собственной воцарившейся застенчивости — точно минут? Секунд? Может, несколько чертовых часов, кто его знает. Но в конце концов, Кацуки снова нехотя улыбается и роняет голову на матрас позади них. И в конце концов, Шото тоже начинает смеяться в той тихой, присущей ему беззвучной манере, больше от вспышки веселья, чем чего-то более существенного. Впрочем, Кацуки нравится.

Теперь он замечает, что в комнате стало темнее, и слышит стрекотание сверчков — теперь-то знает, точно сверчков, потому что папа Шото объяснил, что цикады поют днем. Из-за этой поездки их песни каким-то непостижимым уму образом стали для него словно самим летом и жарой, они приходят с собственным запахом и своим миром, заключенным в тихом стрекотании, которое мозг заглушит, если ему позволить. Он хотел бы почаще бывать в глубинках. Не только здесь, по всей Японии. Наверняка есть много крутых мест, которые он не видел. И он хочет поехать туда с Шото. Может быть, с еще какими-то друзьями тоже, но… с этим парнем уж точно. Потому что точно так же, как этот звук теперь окутан летом, он теперь неразрывно связан и с Тодороки Шото.

========== Часть 4 ==========

— Знаешь, — прерывает тишину низкий, чистый, как ручей, голос Шото, — это даже забавно. Все это.

— А?

— Ты, вот… — Кацуки чувствует движение рядом и открывает глаза, чтобы найти Шото взглядом, тот смотрит на него со слабой ухмылкой на губах. — Завидуешь, что мы не были друзьями в детстве, да?

А.

— Неважно. Что-то вроде. Но я бы не сказал, завидую.

— Что ж. — Он хмыкает, улыбка становится шире, глаза сощуриваются вслед за ней. — Ты когда-нибудь думал о… то есть, как, по-твоему, чувствую себя я рядом с тобой и Мидорией?

Кацуки приподнимается, широко раскрыв глаза. Ох.

— Да. — Смешок. — Ты размышляешь только в одном направлении.

— Я даже не подумал… Ты ревнуешь к Деку?

Шото качает головой.

— Больше не буду. Он ведь тоже один из моих лучших друзей.

— Да.

— И хорошо, когда есть близкие люди и друзья, которые заботятся о тебе.

— Верно.

В его улыбке появляется что-то чуть больше похожее на кривляние.

— Я к тому, что чисто рационально я все это знаю, но ревность не прислушивается к голосу разума.

Кацуки приходится пару раз моргнуть, чтобы в голове прояснилось. Это так очевидно, почему, черт возьми, он не подумал об этом раньше? Неужели он так зациклился на том, чтобы не обращать внимания на бардак в голове, что даже не подумал, что не одинок в этом чувстве? Он чертов ребенок, что ли? В голове звучит тупой голос Каминари, который несет то же дерьмо, что и каждый раз, когда Кацуки оказывается в похожей ситуации: «Это процесс обучения! Даже такая эмоционально запорная тварюка, как ты, сможет разобраться в чувствах, если постарается».

Боги, что не ступор, то запор, почему люди все время связывают это с ним? Черт подери.

Но Шото все еще продолжает говорить.

— Так было до того, как я сблизился с тобой, до того, как даже подумал, что смогу стать ближе. Я просто знал, что у вас двоих очень много общих воспоминаний. — Он сворачивается калачиком, едва заметный признак уязвимости. — Иногда мне хотелось, чтобы у нас они тоже были.

Ты, наверное, мой самый любимый человек на свете.

Он хочет его поцеловать.

Так поцелуй его, идиот.

Кацуки наклоняется вперед, кладет ладонь на щеку Шото и сводит их губы вместе. Шото выдыхает в поцелуй, руки поднимаются к плечам Кацуки, словно он это предвидел, и без колебаний тает в нем, такой до невозможного сладкий. Кацуки не спешит, углубляет поцелуй, только когда руки Шото нетерпеливо царапают его футболку, и, подразнив, наслаждается коротким тихим стоном, который вытягивает из него. Стоит Кацуки отстраниться, чтобы перевести дыхание, как его тянут вниз, на Шото, и он приземляется руками на футон настолько достойно, как только может; одна рука Шото на его голове, а другая — на талии прижимает их тела друг к другу, обжигает сквозь футболку.

Дыхание Шото прерывистое и торопливое, горячее на губах.

— Наконец-то.

Кацуки поудобнее наклоняет голову и большим пальцем проводит по подбородку. Поцелуй медленный, почти ленивый, но он как нельзя подходит атмосфере, жаре, уязвимости, все еще ощутимой в воздухе. Тодороки Шото влюблен в меня, думает он, и от этого возникает чувство, что независимо от того, насколько он сможет стать ближе, будет недостаточно. Кацуки хочет в нем утонуть.

Они отрываются друг от друга, оба тяжело дышат. Взгляд Шото пробегает между глазами Кацуки туда и обратно, словно что-то ищет, а потом он удовлетворенно вздыхает и снова притягивает его к себе.

Черт возьми, так хорошо. Целоваться с Шото — всегда фантастически, «хорошо» не передает всех красок, но прямо сейчас, когда между ними разгорается огонь, а разговор мгновением ранее придает каждому действию еще больший вес, каждое прикосновение губ на грани с эйфорией. Кацуки опирается на левую руку, правая теребит край белой футболки Шото. Нетерпение в руках и ногах как искры, которые грозят вспыхнуть в любой момент. И, когда тыльная сторона пальцев касается пресса Шото, прочерчивает каждый мускул едва заметным прикосновением, все тело Шото охватывает дрожь, словно он тоже чувствует внезапный разряд тока.