Кацуки спускается пальцами и снова поднимается выше — только потому, что может; удовлетворение и что-то более темное восхитительно скручиваются в животе, когда Шото разрывает поцелуй, чтобы, сглотнув, откинуть голову на футон.

— Бакуго…

Но слишком долго, слишком долго без его губ на нем, поэтому Кацуки начинает спускаться поцелуями вдоль линии челюсти Шото, останавливается, чтобы прикусить чувствительную кожу, где она переходит в шею.

— Шото. — Он кусает, не так сильно, чтобы оставить след, но близко к этому.

— А-ах! — Руки хватают его за плечи, и тут же отпускают, чтобы начать дергать за футболку. — Снимай, снимай.

Он уступает, приподнимается на коленях и бросает ее на кровать.

— Ты тоже, детка.

Шото тут же прикусывает губу. Черт возьми, он такой милый. Глядя на Кацуки, он выгибает спину, пока стягивает футболку. У Кацуки пересыхает во рту. Сантиметр за сантиметром оголяется торс Шото, следом его грудь и плечи… Разве так можно? Кацуки отстраняется, опираясь на руки.

— Устраиваешь для меня шоу?

Шото не отвечает, отворачивается, чтобы бросить футболку, и с выжидающим выражением лица снова устраивается между рук Кацуки.

Кацуки усмехается.

— Ублюдок.

Шото вздергивает подбородок, чуть приоткрыв губы.

— Поторопись.

Ты мне нужен — вот что он не говорит, но Кацуки все равно слышит.

Способов поцеловать Шото так много. Так много восхитительных способов заставить его дрожать и вздыхать, и, если Кацуки достаточно постарается, кричать тем прекрасным низким голосом, который никогда не перестанет его заводить. И все же здесь они не могут воплотить в жизнь бо́льшую часть из них — не позволяет особенность строения семейного дома. Но есть что-то притягательное в том, как Шото сдерживает стоны и борется с собой, мучается от его ласк, извивается, словно не может решить, хочет прильнуть или увернуться. Кацуки подтягивает его вверх, чтобы Шото его оседлал, и это прекрасно: боль в шее, когда он приподнимается, чтобы встретиться с губами Шото, ощутимый вес на коленях, руки, которые скользят по его лопаткам с поразительным, словно перышко легким, прикосновением.

Мышцы на талии Шото перекатываются под пальцами; мощные, гибкие, такие чертовски фапательные и совершенно полностью его.

— Черт, ты горячий.

Шото смеется ему в волосы.

— А ты бестолочь.

И грубый. Кацуки кусает его в место перехода шеи в плечо — чуть сильнее, чем раньше, и слышит, как у Шото перехватывает дыхание, чувствует, как замерла его грудь.

— Это ведь ты хотел общие воспоминания, не так ли? — Боги, Шото — вот это зрелище — смотрит на него из-под ресниц, волосы непослушные, выбились, и он такой раскрасневшийся, взъерошенный и аппетитный. Кацуки тянется вверх, и Шото встречает его на полпути, горячий и влажный на его губах. — Я делаю тебе одолжение.

— Вот как.

Бедра опускаются ниже, чтобы потереться о бедра Кацуки, и он клянется, глаза сами закатились, так приятно наконец получить трение там, он скучал по этому, так скучал. Шото снова вжимается, сильнее.

— Начнем с этого?

Через боксеры Кацуки обхватывает ладонью задницу Шото и сильно сжимает, давая понять, что думает по этому поводу.

— О да.

Шото смеется, может, над явным рвением Кацуки, может, над самой ситуацией. Какова бы ни была причина, для него этот смех звучит как музыка.

— Твоя детская комната — хорошее место для этого, тебе так не кажется? — Эта мысль куда более приятна, чем должна быть. Странное чувство, словно у него новое завоевание, расцветает в груди. — Я наверстываю упущенное время.

Шото прижимается к нему и вращает бедрами, его твердость просто нереально игнорировать.

— Ты такой пошлый, — шепчет он.

Кацуки крадет быстрый поцелуй.

— Тебе это нравится.

Гетерохромные глаза встречаются с его.

— Возможно.

Кацуки неторопливо целует шею Шото. Из нее доносятся мягкие тихие вздохи, и чужие руки продолжают сжиматься и расслабляться за шеей Кацуки, словно не могут определиться, как быть. Он снова укладывает Шото на одеяла и поднимает руку, чтобы провести по его груди, удивляясь теплоте кожи, предоставленной ему, как на пиру. Член Шото горячий и твердый, прижат к его бедру, и какая-то часть Кацуки хочет только ублажать этот бешеный огонь. Но так тоже хорошо, медленно — тоже так чертовски хорошо.

Кацуки неторопливо посасывает загорелую шею Шото, оставляя слабые метки и время от времени позволяя клыкам задевать их, чтобы не дать ему слишком расслабиться. Это отдельный вид возбуждения; горящий уголек, разожженный в пламени, что может поглотить их обоих.

Вздохи Шото становятся все более отчаянными. Его бедра дергаются резкими толчками, и он поворачивает голову, чтобы фыркнуть в одеяла.

— Давай, — выдыхает он, не совсем жалобно, но и это уже победа.

— Терпение, — бормочет Кацуки. Он продолжает медленный спуск, нежно проводит пальцем по отчетливой линии загара под ключицами и останавливается на верхней части груди Шото, чтобы пососать теплую кожу. Прелестный мраморно-розовый цвет, который остается после этого, точно не скоро исчезнет. — Надеюсь, ты привез не только v-образные футболки, детка.

Шото не сводит глаз с Кацуки.

— Мне все равно. Все в порядке, просто пометь меня, — он снова вздыхает, откидывая голову назад и закрывая глаза, — пометь меня, я твой.

Кацуки запинается на полудвижении, что-то глубокое и опасное сжимается внутри. Шото со своим непредсказуемым ртом слишком опасен. Он убьет Кацуки, если будет неосторожен.

Однако Бакуго Кацуки никогда не отличался осторожностью.

Он медленно, до дрожи дразнит Шото, начиная с более мелких укусов на шее, которые, когда он спускается по груди, уже превращаются в полноценные засосы. Останавливается поцеловать кожу над грудью Шото и чувствует ответный глубокий «хм» под своими губами.

Соски Шото всегда были для Кацуки магнитом; с самого начала отношений это было его пристрастием: использовать их чувствительность, играть с ними столько, сколько Шото позволит — и, к большому удовольствию Кацуки, его порог восприимчивости в этом отношении только вырос. И прямо сейчас, когда объект его обожания лежит под ним такой красивый и податливый, Кацуки даже не пытается удержаться.

Он берет между пальцев один из маленьких комочков, катает его, мягко увеличивая давление, и периодически на долю секунды сжимает пальцы, чтобы вызвать эти прекрасные вздохи. Каждый раз Шото порывисто вздрагивает, выгибая спину, но только когда вздохи становятся отчаянными, когда глаза Шото крепко зажмуриваются и он извивается и задыхается при каждом стискивании, когда Кацуки полностью удовлетворен оттенком красной раздраженной кожи, тогда он наконец отстраняется.

С довольным хмыком он рассматривает свою работу. Грудь Шото быстро вздымается под руками. Черт, он так слаб к этому. Чертовски мило.

Такое же внимание он уделяет второму соску, а затем, на мгновение сосредоточив взгляд на лице Шото, слегка проводит ногтем по нижнему краю набухшего комочка.

— Ха-а!.. О-остановись, Баку… — Шото хлопает себя ладонью по лицу, чтобы заглушить крик. Другая, слегка дрожащая рука сжимает запястье Кацуки. Тот позволяет себе ухмылку, ее так трудно сдержать — его реакция капец как доставляет, и он знает, что больше никто в мире не увидит, как с виду холодный и собранный Шото тает, как сейчас. Это только для Кацуки, только для него.

Немного переведя дыхание, Шото убирает руку с лица и, с ярким румянцем на скулах, впивается взглядом в Кацуки.

— Т-ты каждый раз так делаешь.

— Ничего не могу поделать. — Кацуки наклоняется и, по-кошачьему лизнув и нежно пососав теплую кожу, берет сосок в рот, чтобы затем мягко-мягко прихватить его зубами. Не сводя глаз с Шото, он растягивает губы, чтобы произнести: — Твои соски слишком милые. Не могу, блядь, устоять. — И ты любишь это так же сильно, как и я.

Шото моргает, глядя на него слезящимися глазами, и не знает, что сказать. Кацуки снова дергает маленький комочек, прежде чем щедро одарить его вниманием, и кажется, все, что Шото остается — лежать и принимать это. Рука возвращается на лицо, и он кусает ее, чтобы заглушить стоны.