По обеим сторонам этой божьей лестницы, неаккуратно выстриженной от растительности, стояли массивные тотемные столбы, пронзающие своей деревянной выструганной статью зелёный кустарниковый покров. На столбах с изваяниями многочисленных лиц не то животных, не то людей громоздились каменные чаши с полыхающим огнём. В углублениях продолговатых деревянных глазниц мостились необрамлённые кристаллы, что были идентичны кристаллам на короне и в этот предвечерний час слегка сияли. Я увидела их и снова ощутила боль. Мне казалось, что эти кристаллы пульсируют и питают надежду, сорвавшись с деревянных вместилищ, найти своё место на королевской регалии[16].

Оглянувшись назад, я увидела очертания своих похитителей, еле видимые глазу. Они боролись с ракутарами на берегу Салкса забавы ради и подвывали от щемящего восторга. Чуть дальше, у водной поступи, стояла конструкция, напоминающая небольшую деревянную телегу, заполненную чем-то овально-круглым, напоминающим страусиные яйца.

«Возможно, это и была плата за наше похищение», – думалось мне. Но всё, что я могла поделать, – это повиноваться четвёрке существ, ведущих меня непонятно куда и непонятно зачем.

Густой подлесок делал леса Салкса почти непроходимыми. Вперемешку с кустарниковой растительностью взмывали ввысь гигантские стволы незнакомых человеческому взгляду деревьев, чьи ветвистые, пышные кроны простирались, как руки, к небесам. Остров погружался в сумерки, окрашивающие его угасающими закатными красками вперемешку с громоздившимися повсюду тенями, вступающими в свою непоколебимую власть. В этих сумерках щебетанием и посвистыванием проявлялись голоса птиц, а то и насекомых, так сразу сложно было понять.

В отдалении, за ступенями, идущими вверх, виднелась громадная скалистая пещера, пронизанная синеватыми жилами неизвестного минерала. Похоже, туда мы и направлялись. Но что было там, в той пещере, мне было неизвестно, и оттого страх, словно верный спутник, сопровождал меня повсюду, предрекая моим мукам вполне вероятный губительный исход.

Небо сгущалось над нами тучами, повисшими бездыханными монстрами над кронами деревьев Салкса. Казалось, вот-вот пойдёт дождь, о том свидетельствовали и вспышки на небе. Но как ни странно, гром не оглушал, его вообще не было слышно. Между тем, вспышек на небе становилось всё больше и больше, отчего главенствующий череп гортанным голосом приказал приспешникам остановиться. Он указал посохом на край небес, озарённых свечением, и с сопутствующим мычанием возгласил:

– Эмпиньянтум!

Его ноги дрогнули, и он с неким благородством, пышущим в статном теле, встал на колени. В этом странном поступке, знаменующем наверняка поклонение, совсем не чувствовалась слабость. Он казался таким же сильным и властным, каким и был, и так же диктовал остальным свою волю. Порядком слов, другим, менее высокопарным, он приказал приспешникам отдалиться от меня и наконец-таки выпустить из рук этот унизительный поводок. Они повиновались ему и, разойдясь по сторонам, тоже приспустились на колени. Эта свобода, или же поклонение, испугала меня.

«Как те, что давеча заключили меня в рабыни, могли преклониться передо мной? – думала я. – Они или совсем были безумны, или же просто я обманулась». Глубокое дыхание прояснило мою голову. Это было не преклонение перед девичьей волей, это было что-то совсем иное.

В ожидании чего-то непонятного и непостижимого я озиралась по сторонам в надежде хоть что-то понять. Но их замыслы до последнего оставались мною не разгаданы. В первую очередь я думала о свободе, о том, что могла бы проскользнуть меж них и устремиться в густой подлесок. Но при этом я прекрасно осознавала, что не имею никаких сил к противостоянию и бегству. А после со мной случилось то, что один из них назвал словом, незнакомым мне до этого, – Эмпиньянтум, заселением, выкрикнув его с надеждой в небеса. И этот их эмпиньянтум окончательно сбил меня с ног и заставил молить о пощаде.

С неба скопом светящихся сущностей, напоминающих птиц, к нам устремились существа, называемые пельтуанами[17]. Именно их я перепутала со вспышками на преддождевом небе. Именно они, почувствовав свою реликвию на моей голове, обрушились со всем рвением к моему трепещущему телу.

Сначала я опасалась того, что стану их пищей, и принялась метаться по сторонам, как загнанная в угол мышь. Но мои пленители, удержав меня, не позволили сбежать. Они говорили непонятные слова, указывая в центр своего круга. А потом всё обернулось совсем иным, нежели предполагалось мной.

Крылатые пельтуаны стремились не ко мне, а к тому, что, словно паразитом на моей голове, казалось им наивысшей целью. Корона звала их! Её кристаллы вновь озарились сиянием света и запульсировали сердечным тактом.

Я видела дерзкое поблёскивание глаз своих надсмотрщиков сквозь их птичьи маски, елейные усмешки издевательского толка, не знавшие никакой пощады. Я видела их насквозь! Они упивались этим моментом, словно он представлял для них наивысшую значимость.

Одна за одной вереницей чего-то безумного сущности из света проникали в этот странный предмет на моей голове и растворялись в нём. Инстинктивно я закрывала лицо руками, пытаясь защититься от них, но они были бестелесными. А между тем силы, которых и так не было, покидали меня, так что кровь стыла в пальцах. Я молила о пощаде, но мои слова для них были пустым звуком.

Словно сражённое молнией существо, я рухнула на каменные ступени и растворилась в бессилии. Мне не было больно, но весь этот процесс из потока света и мгновенного исчезновения словно истощал меня.

От световых вспышек у подножия великанских басистеков[18] стало неуютно, и пернатые обитатели этих мест сорвались прочь. Впрочем, другие крылатые твари в виде серых мотыльков и прочего гнуса, окружив световой поток, влились в его очертания. Им довелось увидеть моё бессознательное, бесстрастное лицо, лишённое всяких гримас. Но это лицо было лицом их королевы.

Название темницы Гастэрот, в переводе с иноземного языка этих мест, складывалось из двух непростых слов: «Гастэ» – остроконечный пик и «рот» – вместилище тьмы. Наверняка отец этого словосочетания рихт[19] Итэ Бируин, из рода завоевателей Одрии и Кельпы, придавал ему особый смысл. В его записях, изложенных в «Постулатах Иссандрии», говорилось о том, что Гастэрот – место невозврата и заключаться под его тень должны все бунтующие, инаковерующие и прочие враги короны. Но, как правило, тюремные камеры этой твердыни заполнялись кем ни попадя, а именно теми, кто не угодил властвующим вассалам. После смерти отца темниц его потомки переняли все эти идеи и возвели твердыню, соответствующую его строительным чертежам, найденным всё в тех же постулатах. Теперь же, по прошествии пятисот двадцати пяти лет с начала эры беспрекословного рабства, темница Гастэрот располагалась высокой башней в центре кэрунского острова и насчитывала сотню решётчатых окон и столько же камер, выходивших на разные его стороны. Она представляла собой довольно опасное башенное строение высотой в сто тридцать футов и шириной не меньше семи.

От подножия и до вершины в виде красного шпиля её стены были выложены из прочного серого камня, выпирающего из общей кладки специально заострёнными частями. Этот вид кладки, разработанный Итэ Бируином, способствовал предотвращению побегов, во всяком случае, благих исходов, связанных с ними. Как только заключённый оказывался на её стенах, любое его непродуманное движение могло привести к падению, а то и к ужасной смерти, уж больно остры были эти камни. В своих иллюстрациях старый рихт часто рисовал окровавленные стены Гастэрота и трупы разрезанных беглецов под ним. За что и получил звание кровавого безумца.

Башня охранялась десятком вооружённых надсмотрщиков и парой латников, приставленных к её единственному арочному выходу в виде мощной дубовой двери. Дверь, оббитая пластинами из железа или чего-то подобного, выглядела массивной нерушимой преградой и запиралась по меньшей мере десятью замками. За столько лет, столько зим, склонивших на её стены бремя памяти жутких времён, Гастэрот облюбовался множеством краснопёрых вихрей, спозаранок, фуклей и других невеликих птиц. Они строили меж острых камней свои гнёзда и откладывали яйца, что иногда приходились по вкусу длинноруким заключённым, просовывающим свои оглобли сквозь решётчатые оконца. Некоторые из раздобытых яиц были ядовитыми, хотя по виду ничем не отличались от других. Именно так краснопёрые вихри платили варварам за разрушение своих гнёзд не простой мучительной смертью. А по весне Гастэрот разрывался трезвонной птичьей какофонией за сотню добрых вёрст, из-за чего в простонародье назывался башней пернатых птах.