Тогда существо заговорило прямо в черепе у врага. Казалось, Виктор убеждает себя самого. Ему открылся смысл уникальной общности креатуры, мудрой и могущественной. Здесь, внутри, имелось всё необходимое. Например, дом с подводной лужайкой, с удобным самоочищением, с доставкой изысканной пищи и чистого воздуха. Виктор смутно припомнил: такое рассказывали о лодке Левиафана, легендарного морехода-островитянина. Для ценителя здесь имелся арсенал уникального оружия Первоначальных дней. Буролесец с изумлением рассматривал потускневшие, но по-прежнему смертоносные трубки размером с палец, плевки из которых взрывались в теле жертвы, превращая внутренности в кашу. И огромные устройства, наблюдающие пустыми чёрными глазами. Какой стороной они кусаются, Отравка разобрался немедленно. И захотел их приручить.

Пока Михинец беседовал с наёмником, атаки замедлились. Редкий гоблин подползал и впивался в пятку, или вредный губастый сом пытался надеться на голову вроде капюшона. Их Виктор не задумываясь отправлял на отдых клинком-иглой, удивительно действенной.

– Нет уж, спасибо, – ответил он на щедрое предложение Твари. – Я же не рыба под водой сидеть. Дела у меня наверху, друзья, девчонка. Там моё, тут чужое. В общем, если сдохнуть не желаешь, едва я до сердца железного доберусь, отломи-ка мне кусок от себя, да потолще. И проваливай на Остров, чтоб духу твоего у берегов наших не было!

Тогда за Отравку взялись всерьёз. Перестал поступать воздух, пригодный для дыхания. Внутренности зверя наполнились вязкой непрозрачной жидкостью. Бойца лупили призрачные плети, от которых волосы вставали дыбом. В боку сомкнулись острые зубы, шею сжимала удавка толщиной с троллий хвост. Виктор отбивался, жёг плоть врага собственным внутренним огнём. И двигался вперёд. Рано или поздно – хорошо бы поскорей! – Тварь, пусть и велика, обязана была закончиться. Или «закончится» он. Кругом бесновался хаос, существа и предметы облепили его, как пчёлы – глупого щенка медвервольфа. Наёмник поскользнулся и упал ничком. Паника уже грызла его потроха, сердце готово было выскочить из порванного горла. Беспорядочные укусы Твари медленно, но верно расправлялись с охотником. Будь её части лучше организованы, Виктор давно уже пошёл бы на прокорм чудовищному Михинцу.

– Так возьми ж меня за поводок, – неожиданно попросил монстр собственным голосом Отравки, даже с буролесским выговором. Окровавленные лапы поддержали шатающегося бойца.

– Я и правда силы своей не знаю, – вздохнуло чудовище. – Прячусь в глубине. То с одного боку набросятся, то с другого. Я говорю: друг друга ешьте, дорогие. Ты всяко со зверем на охоту ходил, справишься. А то меня всё в разные стороны тащит. Возьми на службу! Любого чужака порву, под себя подомну: хоть единственного гада, хоть команду, хоть бы даже целое войско.

Виктор присел на корточки, перевёл дух. Сплюнул через пеньки выбитых зубов. Предложение пришло неожиданно, точно поимка неразменного леща. Перед охотником открылись блистательные перспективы обладания подобным животным. Что там слава Великого Освободителя! До осени, наверное, об этом будут петь на базарах и в тавернах. Король прикажет повесить портрет героя во дворце на Треугольной площади. Беженцы вернутся в Михин: тут избавителя годик-другой станут бесплатно поить в кабаках. Мастер Ю повращает хитрыми буркалами. И всё! А тут тебе – настоящий ручной монстр, может быть, даже демон. Куда там собачьей своре Города Ночь! Шумные какучие зверюги, мелочь бестолковая…

В сердце существа, в ржавом боку старой жестяной рыбы, распахнулась дверь. Высокий страж в длинном рыбачьем плаще, чем-то похожий на цехового ключника Рена, высунулся наружу, помахал одной рукой, мол, входи. В другой ладони у стража пылало маленькое пламя.

Отравка вошёл, и тьма поглотила его.

Куда ни глянь, был закат.

На Рипендамской пристани трое сосредоточенно наблюдали замершее над кромкой воды солнце.

Этот причал звали Закутком поэтов. Сюда приезжали сочинители позволить небу зачаровать себя переливами лилового и розового. Но сейчас у Вод не толпились стихотворцы, не пялились вверх с риском приобрести кривошею, не шептали и слогов не высчитывали. На краю деревянных мостков скорчился некто с палитрой, альбомом и пучком кисточек. Художник яростно смешивал краски. Недовольство плодами трудов своих читалось даже на лысом морщинистом затылке.

Троих путешественников пылающие облака не интересовали.

– Видишь? – язвительно произнёс один, вытягивая палец в направлении золотого солнечного кругляша. – Не двигается. Я выиграл. Две плотвы!

Второй отложил в сторону измерительный амулет и полез в карман за монетами. Он был нездорово худ: длинный рыбацкий плащ с рукавами дважды оборачивал тощее тельце, а пояс почти переламывал фигурку пополам. Бледное лицо пряталось под чрезмерно глубоким капюшоном, в котором стоило прорезать отверстия для глаз. Мелочи проигравший не нашёл и раздражённо сдвинул мешающее полотно на затылок.

– Алисия, прячься, некромант смотрит на тебя! – быстро прошептал первый. И предостерегающе помахал пальцем под носом у амулетницы. Та завертела головой, потом хмыкнула и скрылась под капюшоном.

– Ты, когда шутишь, подскакивай, Штиллер, – буркнула девушка, – а то неясно, когда смеяться.

И, обернувшись к другому спутнику, приказала нежно:

– Барч, две плотвы.

Третий немедленно, будто с самого утра держал монеты в кулаке, протянул их Алисии, сжимая чеканные рыбьи головы в чёрных гангренозных пальцах. В правой глазнице сверкнул золотом некромантский протез. На месте другого глаза чернела трубка под стеклянной сферой. Рен глянул, покачал головой и отвернулся.

– Ищем здесь? – спросил он товарищей. – Или дождёмся тролля – и в Город Ночь, народ порасспросить?

Алисия и Барч только вздохнули с тоской. Ничего им не хотелось: ни ехать дальше, ни возвращаться в столицу, пред ехидные очи наставника. Сокрушительное разочарование обездвижило их, лишило сил.

На пристани Рипендам никакого волшебного устройства, обещанного преступным пращуром, не оказалось. Ушло в камень, под воду, в сновидения? Скорее, чудесную вещь позаимствовали. Ночеградцы? Официальные пределы антистолицы начинались неподалеку в направлении солнца. А против солнца лежали ужасные Земли Илем, через которые троллий поезд бежал без единой остановки. Туда совершенно не хотелось, но придётся наведаться, если в борьбе с картографией Король заставил древние границы сдвинуться с мест. Рен вспомнил шутку отца о привычке людей искать потерянное исключительно под фонарём.

– Весельчак был Биццаро, – заметила Алисия, покачивая каблучком над водой, – Наподобие тебя, Штиллер. Правильно Бретта отказалась ехать.

– Думаешь… – начал Рен и умолк, изнемогая от неловкости.

– Конечно, Бретта обиделась, – амулетница вздохнула, изображая убийственное всезнание. – Уговаривать надо было! Применить кота! Книжку подарить про эту… старомирскую физику. И купить на поезд билет в рифму! А ты что?

– А я? – мрачно переспросил ключник.

– Сама не пойму, – Алисия отвернулась с ехидной ухмылкой. – Узнал про искусственного человека из Рипендама, сразу подскочил, как вурдалаком укушенный, – и за котомку походную! Настоящие люди тебя уже не интересуют?

– Почему же, меня всякие… – начал оправдываться Рен и вдруг заметил: живописец прислушивается к разговору.

– Если позволите, – представился он, отложив палитру и кисти. – Искусственный человек это я.

Троица помалкивала. Чего ожидать от так называемого гомункула, никто не знал. Эти существа считались сказочными. Старомирской брехнёй. Жил-был в незапамятные времена колдун Эвен, лепил больших шушунов по приказу чернокнижника Биццаро. Ещё производил полулюдей для Города Ночь, тролльи болванки в Депо, заготовки для тягловых единорогов в Невере. Рассказывались леденящие кровь истории о таких креатурах, не доставленных заказчикам и бесчинствующих в диких краях. К счастью, создатель чрезвычайно щепетильно относился к качеству продукта своего колдовства, и редкий гомункул покидал лабораторию. Неудачных мастер немедленно скатывал в шарик и бросал в котёл с материалом. Бугоев тоже придумал Эвен – для путешествий по болотам. Но сам ездовую скотину не держал. Был домоседом, из Дома у Воды не показывался.