— Я не знаю, — хрипло ответила Джанаан, почти рухнув седла на землю, но в последнее мгновение уцепившись за плечи поддержавшего ее тархана и царапая пальцы о золотое шитье на рукавах его длинного парчового халата. — Полагаю, брат задержал их, и надеюсь, что не слишком дорогой для себя ценой. Я приказываю, — она осеклась и заговорила совсем иным, дрожащим от слез голосом, — нет, я умоляю вас, благородный тархан, просите любую награду, но выступите на Ташбаан немедленно. Мой отец умер прошлой ночью, и мой брат теперь в смертельной опасности. Наши враги хотели убить и его, и меня прямо во дворце.

Как они посмели?! — в ярости думал Ильгамут, отрывисто раздавая приказы и крича на тех, кто не считал своим долгом поторопиться. Таш с ним, с кронпринцем, Ильгамут не раз участвовал вместе с ним в военных кампаниях и знал, что второго такого воина не найти во всем Калормене. Но поднять оружие против принцессы?! Да ни один достойный калорменский воин не поступил бы так из страха быть навсегда лишенным права носить саблю и подводить глаза темно-синим. Женщина — это мать, которую следует почитать, жена, которую следует любить, и дочь, которую следует оберегать. Разумеется, речь шла лишь о равных ему по происхождению калорменских тархинах, но Джанаан, как дочь тисрока, была для Ильгамута всеми тремя женскими ипостасями сразу. И тех, кто посмел обращаться с ней подобным образом, тех, кто был повинен в том, что она появилась в лагере у устья Кадера, покрытая пылью с головы до ног и изнывающая от жажды и усталости, следовало предать самой мучительной смерти.

Принцесса заснула еще до того, как они свернули лагерь и погрузились на пришвартованные у устья реки корабли. Лишилась, как показалось тархану, последних сил от облегчения, что Ильгамут по-прежнему намерен поддерживать кронпринца. Хотя в Ташбаане в этот миг наверняка уже короновали другого.

Что ж, мы еще посмотрим, кто будет следующим тисроком, думал Ильгамут, едва ли не каждый час заглядывая в уступленную принцессе каюту и всё чаще ловя себя на том, что он самым непочтительным образом любуется ее тяжелыми темно-каштановыми волосами и изгибами тела под так не подходившими им мужскими туникой и шальварами. Ее собственная одежда из тонкого шелка за время скачки пришла в полную негодность, а женских платьев в военном лагере, конечно же, не держали, потому пришлось дать принцессе то, что было. И при первом же заходе в порт — Ильгамут знал, что должен спешить, но вместе с тем понимал, что появиться под стенами Ташбаана в одиночку, без поддержки других тарханов, будет неумно — послал одного из своих рабов к жене потенциального союзника.

Тархина понятливо нагрузила раба одеждой, украшениями и всякими женскими штучками, о назначении и даже существовании которых мужчины предпочитали не знать, и сделала это в таком количестве, что в город бедняге пришлось бегать дважды. Принцесса приняла доставленные ей вещи с благодарной улыбкой, которой Ильгамут на ее лице вообще не должен был видеть. Такие улыбки предназначены лишь близким, отцу, брату или мужу, но никак не… военному союзнику. А военный союзник, в свою очередь, не должен думать о том, что в мужской одежде и с растекшейся краской на лице Ее Высочеству всё же было лучше. В подобном виде Джанаан не казалась ему столь… волнующей. Одно дело видеть красивую и совершенно неприступную женщину во время переговоров, зная, что у нее десятки слуг и защитников, и совсем другое — понимать, что между ним и дочерью тисрока всего лишь дверь каюты, которую сильный мужчина выбьет двумя ударами.

Просите любую награду, сказала ему Джанаан, когда примчалась к устью Кадера. Если он войдет к ней после захода солнца и скажет, что желает получить наградой её, принцессу Калормена и прекраснейшую из потомков Таша неумолимого и неодолимого, что она ответит? Прогонит его или уступит? Женщины всегда находили его красивым и желанным. Не только как тархана, владевшего несметными южными богатствами, и воина, знаменитого своими победами над врагами империи, но и как обыкновенного мужчину. Но разве дочь тисрока позволит мужчине прикоснуться к ней прежде, чем их назовет мужем и женой жрица Зардинах, Царицы Ночи? Принцесса Джанаан никогда не станет наложницей по своей воле, ибо для нее это будет участью хуже смерти.

Но Ильгамуту от мысли, что принцесса в любой ситуации будет блюсти свое достоинство, легче не становилось. А потому он изнывал от желания каждый раз, когда видел ее зеленые — холодного, отливающего голубым оттенка — глаза. Когда смотрел, как отсветы от лампы танцуют на распущенных по плечам темных волосах. Ведь у нее не было здесь рабынь, чтобы уложить эти кудри в сложную, сверкающую украшениями прическу.

— Поужинайте со мной, благородный тархан, — сказала принцесса, когда молчание затянулось и он уже неприлично долго рассматривал ее укутанную в легкие шелка красоту. Джанаан видела его насквозь. И, верно, испытывала удовлетворение от того, что одним словом могла превратить грозного союзника в онемевшего раба. Такие женщины, привыкшие к раболепному почитанию и восхищению, не допускают даже мысли о насилии. И в мужчинах, чьи имена заставляют трепетать от ужаса вражеских воинов, они видят лишь покорных слуг.

— Если вы того желаете, госпожа, — вновь склонил голову Ильгамут, скрывая охватившую его растерянность. Разделить трапезу с принцессой? Наедине и за закрытыми дверьми? Не будет ли это… слишком? Слишком для его собственной выдержки.

Но госпожа уже повернулась к нему спиной — длинные волосы показались Ильгамуту еще темнее на фоне светло-голубого, густо расшитого серебряными узорами платья — и направилась вглубь каюты к уставленному яствами круглому столику. Два кубка на тонких ножках, две золоченые тарелки. Она ждала, что он придет?

Унизанные тонкими, словно паутинка, кольцами пальцы принцессы едва заметно задрожали, когда она взялась за серебряную ручку кувшина с вином.

— Позвольте, госпожа.

Она не возражала. Молча опустилась на обитый шелком трехногий табурет, и длинные, полускрытые волосами серьги с дымчатыми опалами закачались в ушах от слабого кивка.

— Не хочу, — тихо сказала принцесса, — оставаться одна, когда я уже так близка к нему, но всё ещё неспособна помочь.

— Не всякая мать так печется о сыне, как вы — о брате, госпожа, — вежливо отозвался Ильгамут, подавая ей наполненный кубок.

— Я люблю его, — подкрашенные краской губы принцессы на мгновение разошлись в нежной, даже мечтательной улыбке. — Ведь он мой брат.

Ильгамут предпочел промолчать. И не вспоминать лишний раз о тех слухах, что годами ходили по всему Калормену. Окажись они правдой, ему придется распрощаться даже с мыслями о том, чтобы пытаться произвести на принцессу впечатление. Кронпринц мог бы согласиться отдать ему свою сестру. Но не позволит даже прикоснуться к любовнице.

Нарнийские мудрецы сказали бы, что в землях Калормена даже любовь обретает странные формы. Если бы кто-то из калорменцев вздумал их спросить.

Принцесса улыбнулась вновь и поднесла кубок ко рту, едва пригубив сладкое ежевичное вино.

— Вы помните тот год, когда мой отец взошел на престол Калормена, благородный тархан?

— Как не помнить, госпожа? — согласился Ильгамут. — По этому случаю отец впервые привез меня в Ташбаан. Я стоял рядом с ним в храме Таша во время коронации.

— Вот как? — спросила принцесса, приподняв тонкую — идеальной формы полумесяца — бровь. — Увы, не могу вспомнить, чтобы я видела вас в тот день.

— Это естественно, госпожа, — согласился Ильгамут. — Мне было лишь десять лет, и я едва ли мог хоть чем-то привлечь ваше внимание.

— Полагаю, тогда у вас еще не было столь приметных волос, — предположила Джанаан, приподняв уголок подкрашенных губ в слабой улыбке, и получила в ответ короткий отрывистый кивок. — Да, я помню, как пряталась за ширмой для женщин из отцовского гарема, и его жена без конца одергивала меня, чтобы я села ровно и не издавала ни звука. Мне, — по губам принцессы скользнула еще одна улыбка, — тоже было лишь десять лет, и я была не в силах удержать себя в руках в такой волнительный для всех день.