Джанаан приветствовала Великого визиря одним только взмахом длинных вычерненных ресниц и вновь повернула лицо к отцу, позволив Ахоште лишь любоваться ее точеным профилем и абрисом тяжелой полной груди под ярко-красной тканью. Длинные густые волосы принцессы были подняты вверх, образуя на ее голове корону прекраснее, чем венец правителя Калормена, но не уложены в сложную прическу, а свободно рассыпа́лись по плечам и спине, щедро умащенные, как и каждый дюйм ее оливковой кожи, розовым маслом и завитые в крупные локоны. Какой мужчина не пожелал бы коснуться этих кудрей и намотать их на кулак?

— Что привело тебя в мои покои, о мудрейший из мудрецов? — прошелестел тисрок, недовольный тем, что горбун-визирь так пристально смотрит на его любимую дочь.

— Лишь заботы о твоем самочувствии, о повелитель, да живешь ты вечно! — льстиво ответил Ахошта. Тисрок Калормена — живое божественно в глазах его смиренных подданных.

— Вам не было нужды утруждаться, — улыбнулся принц Шараф, тем не менее подарив визирю взгляд, ясно говоривший, что принц не хуже него понимает, какую опасность несет Джанаан одним своим присутствием. — Моя прекрасная сестра позаботится о самочувствии отца — да живет он вечно! — куда лучше, чем сотня лекарей.

— Ты льстишь мне, возлюбленный брат, — ответила принцесса приятным грудным голосом и едва заметно улыбнулась подкрашенными темно-красной краской губами.

— Мне не сообщили о вашем прибытии, светлейшая госпожа, — заметил Ахошта, по-прежнему неприятно пораженный и самим появлением Джанаан в столице, и тем, что никто не удосужился поставить его в известность.

Принцесса улыбнулась еще раз, но уже отнюдь не так ласково.

— У вас и без того хватает государственных забот, о мудрейший из мудрецов, — ответила Джанаан, и в ее голосе уже не было и тени этой улыбки. Столь же ясно дала визирю понять, что о ее появлении умолчали намеренно. – Особенно в столь темный час, когда отец мой — да живет он вечно! — болен, а брат предпочитает трудам быструю скачку.

После пребывания в ослиной шкуре у Рабадаша появилась привычка часами носиться по окрестностям Ташбаана верхом на злющем черном жеребце. Прежде любивший в любое мгновение сорваться из дворца и отправиться в военный поход, кронпринц тяжело приносил свое вынужденное заточение, и лишь верховые прогулки спасали его слуг и вельмож от постоянных вспышек кронпринцевой ярости. Порой Рабадаш проводил в седле целый день, но теперь болезнь отца вынуждала его возвращаться еще до полудня и вновь запирать себя во дворце Ташбаана. Ахошта же предпочел бы, чтобы кронпринц и дальше носился по холмам, сколько ему вздумается, поменьше вникая в государственные дела и не мешая плести заговоры за его спиной. Особенно желательно это было сегодня. Знал Рабадаш о приезде сестры заранее или нет — разумеется, знал, а Ахошта не первый год мечтал добраться до его личных писем, особенно к сестре, — но Джанаан в любом случае не смогла бы назвать брату точного часа. И чем позже он узнает, тем больше у Великого визиря будет времени, чтобы придумать, как развести этих змей по разным углам дворца.

Но не успело солнце подняться в зенит, как за широким, занавешенным прозрачными шторами окном послышались крики глашатаев.

— Дорогу! Дорогу старшему из сыновей тисрока, да живет он вечно!

А раньше, не без злорадства подумал Ахошта, нехотя поднимаясь с такой удобной груды подушек, кричали «Дорогу наследнику престола!».

Но кто же всерьез станет считать его наследником после того, как в день Осеннего Празднества с него на глазах у пяти тысяч калорменцев слезала ослиная шкура?

Любимейшая из дочерей тисрока — чтоб ей оступиться на мраморной лестнице и сломать свою тонкую шейку, тем самым избавив Ахошту от десятка трудностей! — оказалась во внутреннем дворе куда раньше Великого визиря. Она сменила свое красное сари на белые, больше подходившие ее прозвищу одежды — полупрозрачную блузу с воздушными рукавами и шальвары с широким, расшитым серебром поясом, — и радостно улыбнулась, увидев несущегося ей навстречу огромного черного жеребца. Дьяволом звали коня, и дьяволом был его всадник в тяжелой черной коже и густо-синем шелке. Высокий, широкоплечий, с разметавшимися по плечам и завивавшимися на концах длинными черными волосами, он промчался по двору, едва не сбив с ног замешкавшегося конюха, и спрыгнул с седла с легкостью двадцатилетнего мальчишки.

Черная и белая змея сплелись в объятии, больше подходившем паре страстных любовников, но затем кронпринц взял лицо Джанаан в ладони и запечатлел на ее лбу целомудренный братский поцелуй.

— Я рада видеть тебя, брат, — пропела принцесса, жадно вглядываясь в его красивое смуглое лицо.

— Как я и тебя, сестра, — ответил Рабадаш низким бархатным голосом и, не разжимая рук в темных перчатках, перевел взгляд на семенящего к нему визиря. Тот с трудом удержался, чтобы не поежиться при виде этих агатово-черных глаз, едва уловимо светлевших у самого зрачка и подведенных, как у всех Воинов Азарота, темно-синей краской. Порой Ахоште казалось, что черноглазый дьявол видит его насквозь.

— Вы чего-то хотели, мудрейший? — спросил Рабадаш уже не таким миролюбивым тоном. Будто отвесил неугодному визирю очередной пинок.

— Лишь несколько государственных вопросов, о достойнейший из господ, — залебезил Ахошта, но кронпринц гневно нахмурил черные брови и уже открыто бросил так, словно говорил с обыкновенным конюхом:

— Потом. Сегодня у меня есть дела поважнее.

Льнущая к нему сестра негромко засмеялась в ответ, довольная, что Рабадаш готов бросить всё ради нее одной, и потрепала по холке его коня. Тот негромко заржал и послушно склонил голову ниже. Боевой, обученный кусаться и лягаться и не раз калечивший конюхов, Дьявол никогда не смел даже покушаться на нежные руки принцессы, зная, сколько страшна и разрушительна будет ярость его хозяина.

Ахошта же подумал, что он напрасно отказался от предлагаемых принцем Зайнутдином наград. Когда тот сядет на трон и наденет венец тисрока, а голова его старшего брата украсит собой одно из копий над южными воротами Ташбаана, Великий визирь попросит у нового правителя Джанаан.

***

Едва уловимый, изредка налетающий с востока и пахнущий горькой солью ветерок лениво играл с прозрачными голубоватыми занавесями на балконных дверях. С моря неторопливо ползли тяжелые, окрашенные закатными лучами в багровый цвет тучи – первые предвестники надвигающегося на Калормен сезона дождей.

— Тебе всё же следует уделять больше времени тому, что творится в империи, — сказала Джанаан, беря в руку медный кувшин и подливая себе в бокал темно-красного вина. — Этот Великий визирь только и ждет, чтобы прибрать бразды правления к своим рукам, — заметила принцесса и скосила густо подкрашенные черной и серебристой краской глаза на брата, ожидая, что тот если не устыдится своей лености, то хотя бы задумается о том, чем это может ему грозить.

— Я посмотрю, как у него это получится, — лениво отозвался Рабадаш, выпуская изо рта клуб терпко пахнущего дыма. Кронпринц развалился на узкой, обитой светлым шелком кушетке, сбросив тяжелый кожаный плащ с широкими прорезями вместо рукавов, и теперь неторопливо раскуривал кальян, изредка поглядывая сквозь распахнутые балконные двери на наползающую из глубин моря ночь.

— Ты забыл, скольких сыновей породили жены и бесчисленные наложницы нашего отца? — ядовито спросила Джанаан и щелкнула пальцами, веля принести ей теплую накидку. Притаившаяся в углу рабыня немедля бросилась выполнять приказ. Лето в этом году выдалось слишком холодное даже по меркам варваров из северных земель, и по вечерам привыкшая к зною более южных сатрапий принцесса отчаянно мерзла, кутаясь в подаренный ей одним из северных послов палантин. — Я могу напомнить, брат, сколько у нас жаждущей власти родни.

— Двадцать два брата и шестнадцать сестер, считая тебя, — ответил Рабадаш не менее ядовитым тоном. Словно говорил всем своим видом, что пусть его тридцать четыре года уже не считались молодостью, но и даже близко не являлись старостью, а потому провалами в памяти кронпринц пока что не страдал. — И большинство из этих благородных отпрысков еще не пережило даже двадцатую свою зиму. Вон, — велел он принесшей палантин рабыне, и та послушно скрылась за ведущими в спальню дверьми.