Волнительный в первую очередь для отца и для его наследника, двадцатилетнего красавца Ильхана, провозглашенного в тот день кронпринцем Калормена. Джанаан уже и не помнила его лица, только длинные темные волосы и мягкую улыбку на тонких губах. Ильхан не видел различий между детьми отца от благородной тархины и простых наложниц и всегда баловал сестер, посылая им то украшения, то просто корзину со свежими фруктами из вверенной ему богатой на урожай сатрапии.
Ильхан умер вместе с пятью другими братьями и семью сестрами, когда на севере растаяли столетние льды и на Калормен обрушилось моровое поветрие.
— Волнительный день, — повторила Джанаан, на мгновение задержавшись взглядом на светлых от краски вихрастых волосах тархана, придававших золотистый оттенок его смуглой коже и карим, подведенным темной синевой глазам. И приметила появившуюся на мгновение складку у края широкого тонкогубого рта. Почему-то она решила: это от того, что он часто улыбается. — День, который мудрецы едва не назвали прогневавшей богов ошибкой, когда умирали один за другим и простые пахари, и знатные тарханы, и даже сыновья тисрока.
Быть может, кто-то и назвал. Кто-то и осмелился сказать, что это Таш карает своих слуг за ему одному известные грехи. Или нарнийский демон в образе льва снимает проклятье со своих земель и посылает его землям Калормена. Но никто не решился бы заговорить о подобном у ног убитого горем тисрока, хоронившего детей и любимых наложниц.
— Полагаю, вам посчастливилось избежать мора, благородный тархан?
— Да, госпожа. Сатрапия моего рода далеко на юге, у самых границ Калормена, и болезнь ее почти не затронула. Но мы слышали о том, — губы тархана дрогнули, и по горлу в жестком расшитом вороте кафтана и белом хлопке камизы прошла выдающая смятение и неловкость дрожь, — сколь многих эта хворь унесла в столице. И соболезновали горю великого тисрока.
— Его горе было столь же велико, — негромко согласилась Джанаан, переводя взгляд на дрожащее в кубке темное вино. — Лишь четверо его детей пережили тот год. Двое младенцев, спешно отправленных в отдаленный дворец, едва в Ташбаане поняли, что надвигается беда, я, дочь от рабыни-северянки, не имевшая тогда никакой ценности в глазах отца, и мой брат.
Она пошла тогда не к Ильхану, всегда такому доброму и улыбчивому. Такому слабому, до самой смерти умолявшему не оставлять его одного. Она вошла в полутемные покои с застоявшимся воздухом, терпко пахнущим плавящимся воском и лекарственными настоями , робко присела на самый край смятых простыней и услышала злое и хриплое «Пошла вон, глупая. Не хватало еще, чтоб и ты…». А потом он зашелся кашлем, капая кровью изо рта на влажные от испарины простыни, и Джанаан схватилась за его руку, в безотчетном порыве прижимая ее к своей щеке. Горячую руку мальчишки, на запястье которого алел свежей краской лишенный века Глаз Азарота. Неспящее око бога войны, пристально следящее за врагами своим острым, как наконечник копья, зрачком. Знак, который получает благородный мужчина в четырнадцать лет, если его сочтут достойным войти в число слуг небесного воителя. Стать Воином Азарота.
Тот же знак, что виднелся под расшитым рукавом на запястье сидящего напротив тархана. И Джанаан вдруг стало любопытно, какой видит ее этот мужчина. Красивой? Умной? Или, быть может, даже опасной? Желанной, как женщина, а не как милость со стороны правителя? Милость, какой ее видел муж, доказательство его собственного статуса. Личная армия, богатые серебряные шахты во владениях, свежие устрицы на столе. Любимая дочь тисрока на ложе.
И пусть дочь тисрока была втрое моложе, когда стояла подле него перед жрицей Зардинах, и понимала счастье совсем иначе, чем новоиспеченный муж.
Счастье виделось ей безмятежными водами озера Илькин, затерянного среди калорменских кипарисовых лесов. Шелестом листвы на едва ощутимом кожей ветру и холодными каплями воды, срывающимися с пальцев и оставляющими круги на озерной глади. Легкой дымкой облаков, наползающей на солнце — яркое, желтое, будто золотая монета, еще только поднимающееся из-за горизонта. Просвечивающее сквозь зеленую и коричневатую листву и рассыпающееся бликами в каплях воды на длинных, кольцами завивающихся под пальцами черных волосах, оставляющих влажные следы на обтянувшем колени и бедра шелке.
Даже когда солнце поднимется к самой вершине безмятежно-голубого неба, воды озера Илькин останутся такими же холодными, как и на рассвете.
— Зайнутдин, верно, считает, что он избран самим Ташем, раз пережил тот страшный год, — заговорила Джанаан вновь, подводя итог начатому рассказу. — Но я верю в иное. Мой брат долгие годы оставался единственным сыном тисрока, способным поднять оружие против наших врагов. На нем благословение богов, и то, что сделал этот нарнийский демон, лишь подтверждает мои слова. Он боялся моего брата. Он станет бояться еще сильнее — он и вся его Нарния, — когда мой брат возьмет то, что полагается ему по праву.
Опаловые серьги блеснули под волосами принцессы острыми лезвиями сабель. Богиней женщин испокон веков была Зардинах, Царица прохладных ночей и безмятежно журчащих ручьев, но сейчас из глубины зеленых глаз на Ильгамута смотрело пламя Азарота.
Горе, горе тому, кто пойдет против детей Таша, связанных божественной кровью и ею же обреченных на муки.
Комментарий к Интерлюдия. Восточное море
Касательно морового поветрия в 1000 году. В каноне никаких упоминаний об этом нет, но в условиях, когда в Нарнии буквально за несколько дней прошел столетний Ледниковый период и глобально изменился климат, соседние с ней земли действительно могло накрыть каким-нибудь катаклизмом. Это не камень в огород Аслана, хотя, говоря откровенно, в подобной ситуации я бы не удивилась, если бы выяснилось, что свою-то Нарнию он прикрыл, а всех остальных оставил загибаться.
========== Глава третья ==========
Гавань Ташбаана затихла в ожидании. Ни одной тени не показалось на пришвартованных в эстуарии реки военных галерах, когда кораблей под черно-желтыми флагами один за другим бросали якоря в темную неспокойную воду, пенящуюся белыми гребнями и поднимающую со дна мелкий песок и обломки ракушек. И вдали, на черном полотне падающего в море неба уже ворочалось и изредка вспыхивало тонкими белыми разрядами, окрашивающими тучи в темно-серые тона.
— Шторм идет, — бормотали рабы тархана Ильгамута и косились на сходящую с палубы женщину в темной накидке с золотыми ромбами и повязанном поверх волос длинном кашемировом платке.
Дьявола выводили из трюма ближайшего, предназначенного для перевозки лошадей корабля вчетвером, тащили гневно ржущего коня за собой изо всех имеющихся сил, пока тот не повернул длинную черную морду на звук знакомого голоса и сам не потрусил, вырвав поводья из рук нерасторопного конюха, к сестре хозяина.
Иди ко мне, мальчик. Скорее, нам нужно отыскать его. Нужно убедиться, что мы не опоздали.
В небе за спиной заворочалось с новой силой, сверкнуло ветвистой молнией, и Дьявол недовольно дернул ушами, чутко уловив далекий громовой раскат.
— Госпожа, — сказал тархан Ильгамут, придерживая для нее стремя. И Дьявол стоял смирно, лишь кося на незнакомого мужчину налившимся кровью глазом и изредка переступая по песку подкованными копытами.
Джанаан лишь качнула головой, берясь обеими руками за высокие луки черного седла, и длинный кончик платка мазнул ее по щеке.
— Готовьтесь к штурму, благородный тархан. Я не намерена давать Зайнутдину время подготовиться к встрече. Брата я отыщу сама.
Усыпальницы высились далеко впереди, черные даже на фоне ночного неба. Страшные даже без россказней стариков об обитающих в темной глубине коридоров неупокоенных душах. Ветер закручивался вокруг них с жалобным стоном, заглушавшим даже недовольный рокот надвигающегося шторма, поднимал с барханов мелкие белые песчинки и тянулся навстречу, пробираясь под накидку длинными ледяными пальцами.
