Впрочем, если вспомнить, — рассуждал в мыслях Шараф, слегка покачиваясь в высоком боевом седле из простой, ничем не украшенной кожи, — Зайнутдин всегда был… не слишком выдающимся стратегом.

Брата с раннего детства больше увлекали одни только лошади и деревянные сабли, чем посвященные воинскому искусству трактаты мудрецов. Быть может, потому, что перед глазами у Зайнутдина постоянно мелькал Рабадаш, то объезжавший очередного черного и злого, как сам нарнийский демон, коня с кличкой вроде Дьявола или Смерча, то бравшийся за саблю или копье и часами муштровавший и солдат, и самого себя. Зайнутдину казалось — и тогда, и поныне, — что этого было вполне достаточно для того, чтобы стать величайшим калорменским воином. Шараф же был уверен, что Рабадаш военными трактатами не пренебрегал никогда.

Но при этом у кронпринца был один существенный стратегический недостаток. В отличие от близнецов, всегда державшихся вместе и представлявших единую силу, Рабадаш весьма скверно умел создавать союзы, предпочитая действовать в одиночку. Шараф не сомневался, что если у кронпринца и были какие-то договоренности с тарханами на случай междоусобицы, то всё они были заключены в первую очередь стараниями Джанаан. Проклятая ведьма всегда была хитрее привыкшего идти напролом кронпринца и полагала, что пусть они и потомки Таша неумолимого и неодолимого, коим обязан служить и беспрекословно подчиняться каждый калорменец, но всё же задобрить союзников будет не лишним. При таком раскладе сестрица и в самом деле становилась опаснее Рабадаша.

И Тархан Кидраш, без сомнения, оказался прав, когда сказал, что в первую очередь им следовало захватить Джанаан. Но теперь рассуждать об этом было слишком поздно. Возлюбленная сестра — Белая Змея — давно уже скрылась в неизвестном Шарафу направлении.

Принц пришпорил усталого коня и невольно передернул плечами, когда от возвышавшихся далеко позади гробниц донесся леденящий душу стон. Ветер, напомнил Шараф самому себе. Когда-то давно, еще ребенком, он слушал долгие путанные речи одного из наставников, пытавшегося объяснить юному принцу причину этих стонов. Ошибка древних, живших еще во времена постройки самых первых Усыпальниц, строителей, из-за которой пустынный ветер, проносясь между этими массивными каменными глыбами, рождал не привычные людскому уху завывания, а стоны сродни плачу заточенных в черных гробницах неупокоенных душ.

Светло-серый, вырубленный идеально ровными и подогнанными по размеру квадратами, камень моста отозвался негромким характерным цоканьем, когда на него ступили подкованные лошадиные копыта. До приветственно распахнутых городских ворот оставалось всего несколько ярдов, и тень от них падала слева от Шарафа на шумную, быстро текущую к морю реку. Принц поднял голову, кивком приветствуя насторожившихся и поднявших луки стражников. И те, узнав одного из сыновей покойного тисрока — его, верно, уже успели похоронить со всеми полагающимися почестями — и брата-близнеца нынешнего правителя — а его, верно, уже короновали в храме Таша, — с коротким свистом спустили тетивы.

Шараф поначалу даже не понял, что произошло. Лишь увидел промелькнувшие в дрожащем мареве белые оперения, почувствовал, как его толкнуло в грудь и правое плечо, и услышал пронзительное предсмертное ржание коня.

— Господин! — закричали его собственные солдаты, тоже вскидывая и поспешно натягивая луки, но принц почти не слышал их, словно его обволакивала густая, плотная пелена тумана. Он скатился с рухнувшего жеребца на нагретый солнцем мост, капая на серые плиты потекшей из ран и рта кровью, и сам не сознавая, что пытается сделать, схватился рукой за широкие каменные перила. И, перегнувшись через них, рухнул в красноватую, пахнущую тиной воду.

Тяжелый длинный халат мгновенно отяжелел, потянув его к глубокому илистому дну, и Шараф судорожно взмахнул руками, пытаясь вынырнуть, но лишь хлебнул горькой воды. Река подхватила его, словно соломинку, закружила, заставив потерять всякое представление о том, где был запад и восток, городские стены и широкий каменный мост, и стремительно понесла к разливавшемуся впереди и впадавшему в море устью.

Он не думал ни о чем, не спрашивал, кто и за какие грехи, и не молился богам в надежде, что они спасут его из этого водоворота. Он даже не понимал, что стоит на пороге чертогов божественного судилища, и если не сумеет выплыть, то уже никогда не увидит ни скрывшиеся за излучиной стены Ташбаана, ни предавшего его брата. Только плыл, уносимый течением всё дальше и дальше от свистящих над рекой стрел, то погружаясь с головой, то вновь оказываясь на поверхности воды. Но и в этом была заслуга одной лишь реки.

А затем та столкнулась с морским прибоем и выбросила Шарафа на берег, как красавица тархина отбрасывает непонравившееся ей украшение. Он закашлялся, выплевывая речную воду, судорожно вздохнул и закашлялся еще раз, когда с моря на него нахлынула волна, протащив по песку и хрупким осколкам ракушек, выносимым на берег с каждым прибоем. Одна из стрел перекосилась в ране, заставив сдавленно застонать, но он смог лишь нашарить древко рукой и бессильно сцепить на нем пальцы.

Нужно подняться… Нужно…

Он не знал, сколько пролежал, омываемый прибоем, прежде чем услышал сквозь окутывающую его пелену неторопливые шаги.

Пришли добить.

Или — мелькнула в угасающем сознании робкая мысль — нет?

— А ты живуч, — произнес где-то над головой низкий, обволакивающий, словно бархат, голос, и Шараф распрощался с последней надеждой выбраться с этого берега живым.

— Добей, — прохрипел он, с трудом откинув голову и увидев в полумраке — разве солнце уже село? — знакомое, чем-то похожее на его собственное и вместе с тем почти ненавистное лицо.

Изо рта вновь потекла струйка темной крови.

— Я не так себе это представлял, — ответил Рабадаш, склоняя набок голову в небрежно намотанной на манер тюрбана темной ткани, скрывающей слишком длинные для простого тархана волосы. Лежащего на песке младшего брата он рассматривал с видом божества, увидевшего на своем пути издыхающего червя. Вроде и мерзко, но и раздавить, окончив тем самым мучения несчастного, брезгует. — Предполагалось, что умолять меня о смерти ты будешь в пыточной камере. И что вас там будет двое. Однако, — заметил кронпринц, переводя взгляд на вошедшую глубоко в правое плечо стрелу, — даже не знаю, хвалить тебя за не надетую кольчугу или нет. В ней бы ты давно уже утонул. Но, с иной стороны, только полнейший глупец мог позволить расстрелять себя у самых ворот собственного города. А ты, братец, именно таков. Даже Зайнутдин оказался умнее, раз решил от тебя избавиться.

И Шараф неожиданно для самого себя заплакал. От сдавленных рыданий заклокотало в груди, заставив вновь закашляться кровью и водой, и Рабадаш несильно пнул его носком сапога в раненую руку.

— Тихо. Скулить будешь потом. А пока посмотрим, стоит ли пытаться тебя спасать или проще и в самом деле добить.

И, схватив Шарафа за шиворот, потащил его по песку, как тащат куль с мукой, а не раненого брата.

***

Зайнутдин спал с лица, узнав, что солдаты не нашли не только старшего его брата — живым или мертвым, значения не имело, — но и тела младшего.

— Я хотел похоронить его, — бормотал новоиспеченный правитель, и черная краска вокруг его глаз текла вместе со слезами, оставляя грязные дорожки на смуглых щеках. — Рядом с отцом, как и положено принцу. Он должен лежать в храмовой усыпальнице! — выкрикнул Зайнутдин и замахнулся на горбуна-визиря. Тот, еще шесть лет назад наученный, как правильно вести себя с любящими бить и отвешивать пинков сыновьями тисрока, проворно отскочил в сторону. Даже тюрбан не съехал ни на дюйм.

— Не гневайтесь, о повелитель, да живете вы вечно. Боюсь, что тело принца Шарафа давно унесло в море и теперь даже самим богам не под силу отыскать его останки, — ответил Ахошта, позабыв добавить при этом, что тело не искали намеренно. Сгинул, и хорошо, пусть теперь Таш о его душе голову ломает, а у Великого визиря найдутся дела поважнее.