— Город не грабить, — приказал брат еще до начала штурма. — Убивать только тех, кто первым поднимет против вас оружие. Женщин не касаться даже пальцем.
От тарана он тоже отказался. Тархан Ильгамут лишь кивнул, соглашаясь с этим решением, но когда Джанаан перевела на него взгляд в безмолвном вопросе, тархан объяснил:
— Проломленные ворота станут угрозой для нас самих, госпожа. Если принц Зайнутдин успел отправить птицу к союзникам и те придут ему на помощь, то нам придется оборонять Ташбаан, не успев его толком захватить. Мои люди готовы к риску.
Джанаан поняла. Зайнутдин, быть может, и глуп, но его люди — нет. При атаке тараном воины могли бы закрыться щитами. С крючьями такой возможности у них не будет.
— Многие погибнут? — спросила она, и брат рассмеялся так звучно, что его голос разнесся над всем лагерем. Джанаан он ответил лишь одним словом:
— Дождь.
Стена ледяного дождя, что вымочит тетивы луков и ослепит даже самых упорных стрелков. Взгляды мужчин — горящие пламенем Азарота глаза с сильно растушеванной вокруг них и окрасившей даже виски и переносицу голубой краской — лучше любых слов объяснили Джанаан, что для Таша не было более очевидного способа показать свое благоволение, чем послать им такую бурю. Даже Зардинах, Не Любящая Вόйны, поддержала старшего из сыновей тисрока, позволив этому дождю пролиться на землю.
Свой последний вопрос Джанаан решилась задать, лишь когда брат вскочил в седло и Дьявол с гневным ржанием поднялся на дыбы, блеснув при свете молний передними подкованными копытами.
— Почему?
Она не спрашивала этого прежде, даже не задумывалась, позволив себе забыть, что мужчинам клянутся в верности по иным причинам, нежели женщинам. Тархан Ильгамут принял из рук раба остроконечный шлем с кольчужной бармицей, но надевать не стал, чтобы позволить принцессе видеть его лицо во время разговора.
— Я был при Анварде, госпожа.
Был? Она не знала этого. Брат не любил обсуждать с ней войну, а уж об Анварде Джанаан не заговаривала и вовсе, не желая бередить рану.
— Да, я там был, — повторил тархан, но в его глазах не было и тени насмешки. Рука в темной кожаной перчатке потянулась к груди в кольчуге и надетом поверх брони светло-желтом сюрко с ромбовидными черными узорами. — Меня ранили в самом конце сражения, и не могу сказать, что я помню хоть что-то из событий следующих нескольких дней, но я видел, как ваш брат проиграл. Эдмунду Нарнийскому, который сражался, не буду лукавить, куда благороднее и доблестнее многих калорменцев. Я был бы счастлив биться плечом к плечу с ним, а не против него. Но то, что сделал этот лев… — в карих глазах вновь полыхнуло яростью. — Достойные не глумятся над лишенными оружия пленниками, которым нечем ответить на чужие насмешки. И что бы ни говорили воины Нарнии о своем благородстве, я видел благородство лишь одного их короля. И если тем, кто сейчас прячется за стенами Ташбаана, эта ослиная шкура показалась смешной, значит они ничуть не лучше нарнийского льва. Я не стану их щадить.
Джанаан промолчала. Тархан понял ее без слов. И замялся, словно был не прославленным воином, а одним из тех неловких мальчишек, порой решались поднести ей чашу с вином во время пира.
— Я… не вправе требовать и даже не вправе просить, госпожа. Но если вы пожелаете выбрать достойного из числа тарханов…
Джанаан остановила его движением руки. Коснулась ладони в кожаной перчатке и позволила себе сжать на пару мгновений пальцы в рубиновых кольцах.
— Дайте ему время, благородный тархан. Он не привык расставаться с тем, что ему дорого.
А дорожит он очень немногим и так редко признает это вслух. Джанаан знала это с самого начала. Джанаан с раннего детства привыкла к тому, что среди ее улыбчивых и льстивых братьев есть тот единственный, что не юлит и не лжет понапрасну. Тот, что редко говорит красивые слова — если этого не требует сложный калорменский церемониал — и редко улыбается по-настоящему, а не кривит губы в злой усмешке. И Джанаан с юности знала, что один удар сабли для нее дороже десяти поэм с заверениями в любви и почтении. Она выучила этот урок дорогой ценой, когда стояла на коленях, цепляясь обеими руками за запястье в браслете-наруче и не чувствуя ничего, кроме боли в растерзанном теле и страха, что она не сумеет, не заставит брата остановиться.
Великий тисрок называл ее любимейшей из дочерей и ничего не сделал, когда ее первая брачная ночь обернулась кровавым кошмаром. Сказал бы, что жена принадлежит мужу, если бы Джанаан пожелала спросить, почему. Рабадаш не задал ей ни одного вопроса. И ударил тоже молча.
Пусть ты и дьявол, но я люблю тебя.
Джанаан не сказала ему ни слова о том, что в бой должны идти другие. О том, что одна случайная стрела станет погибелью не только для него, но и для каждого мужчины под стенами штурмуемого города. Для нее самой.
С нами Таш. В нас его кровь. У нас одна судьба на двоих. Победим мы или умрем… Мне важно лишь, что вместе.
Комментарий к Интерлюдия. Кровью Таша
*в персидском есть слово «сохр» — красный, в арабском есть имя «Сахар» — рассвет, заря. Ну и, разумеется, «нахр» — река по-арабски.
========== Глава четвертая ==========
Дождь барабанил по крышам ютящихся у городской стены домов, по окованным сталью и бронзой северным воротам и по самой стене, окрашивая светло-серый камень в агатовую черноту. И в лязге ударяющихся о края бруствера осадных крючьев отчетливо слышалось грозное «С нами Таш!».
Тархан Кидраш уже не злился и не даже не кричал на растерянных воинов. Главный страж северных ворот бежал, прихватив с собой лучших из числа городских стражников, и хотя Кидраш не смог отказать себе в злорадной мысли о божественной справедливости, когда ему донесли о выставленных на пиках головах перебежчиков, иллюзий по поводу своей судьбы тархан не строил. Рабадаш казнит их всех точно так же, как и тех глупцов, что понадеялись на его милость. При всех его недостатках, из этого дьявола, пожалуй, выйдет достойный тисрок. Отец бы им гордился.
Впрочем, Кидраш полагал — хотя никого и не интересовали его мысли, — что в глубине души покойный тисрок давно уже находил смерть принца Ильхана вовсе не карой небес, а благословением. Ильхан был не хуже Зайнутдина, но и не лучше. Ильхан мог бы попасть в сети Ахошты с такой же легкостью, что и его младший брат. Рабадаша хитроумный визирь уж точно бы не провел — этим дьяволом если кто и управлял, то лишь его сестра, да и та действовала тайком и крайне осторожно, — а вот Ильхан, насколько помнил его Кидраш, был слишком мягок и даже доверчив.
Нужно было занять сторону Рабадаша. Но возможность получить марионетку на троне — и больше, еще больше власти в свои руки — оказалась слишком соблазнительной. Теперь у него оставался только один шанс переломить исход сражения. Кронпринц с его ослиной шкурой не сможет остаться в стороне, если не желает потерять уважение соратников. Он пойдет на приступ вместе со всеми. И сестра не сумеет его переубедить.
Штурм ворот Кидраш наблюдал в самой близи от них, прячась во главе конного отряда в три дюжины человек на идущей параллельно стене улице. Пусть бросают крючья и копья, сколько пожелают, пусть сумеют открыть ворота. На это и была вся надежда. Пусть прорвутся и дадут ему нанести всего один удар.
Защитники стены бросали оружие один за другим, сабли с лязгом падали на мокрый камень валганга, и испуганное «Пощады!» заглушало даже шум ливня и рев моря за поворотом русла реки. Быть может, и пощадят, рассеянно думал Кидраш. Отправят на галеры на пятнадцать-двадцать лет, но такая участь лучше смерти без возможности искупить предательство. Живыми, впрочем, предатели с этих галер не вернутся.
Ворота открывались медленно, но лавина в кольчугах хлынула в образовавшийся проем стремительно, крича и занося клинки для рубящего удара. Сейчас. Еще несколько мгновений. Еще… Пока в ворота не ворвался надрывно ржущий черный жеребец, разбрызгивая из-под копыт смешанную с кровью дождевую воду. Его собственный конь послушно шагнул вперед из-под защиты неказистого каменного дома — в такой близости от стены селились лишь самые бедные из городских жителей, — и брошенное копье вонзилось в лоснящуюся под дождем черную шкуру. В последнее мгновение прокля́тое животное взвилось на дыбы, словно почуяв угрозу для всадника. И рухнуло вместе с ним.
