Джанаан не вздрогнула. Не позволила себе даже мимолетного блеска в подведенных яркими красными линиями глазах. Но голос всё же сорвался и прозвучал глухо.

— И я заплатила за своеволие, брат.

Кольчуга на нем — чужая, со звеньями, покрытыми серебром, а не красным золотом — зазвенела от порывистого движения, и Джанаан развернуло лицом к нему без малейшей нежности и даже осторожности. Словно она была не более, чем кулем с мукой сродни тем, что каждый день ворочают крестьяне на своих мельницах. Но в черных глазах вновь вспыхнуло такое же черное и от того еще более страшное пламя.

— Я должен был убить его за это. Но ты на коленях умоляла меня остановиться, когда оставался лишь один удар. Почему?

Он задавал этот вопрос все тринадцать лет. Почему, сестра? Почему ты отказалась от возмездия?

Ты знаешь ответ. Отец не пощадил бы его убийцу.

Тяжелый, расшитый павлинами и змеями полог шатра приподнялся от движения руки с единственным золотым перстнем, и тархан Ильгамут замер на пороге, освещенный разрядом полыхнувшей над морем молнии.

— Повелитель…

И теплые карие глаза вновь скользнули по окутанному всеми оттенками красного силуэту женщины за плечом у кронпринца. Безмолвно попросили.

Останьтесь здесь, госпожа.

Джанаан изогнула накрашенные кармином губы. Даже проскочи она верхом и в одиночку через весь Калормен, мужчины по-прежнему будут считать ее излишне ранимой.

Она знала, что произойдет. Она смотрела равнодушно и даже отстраненно в самую глубину крупных блестящих глаз и видела отражающиеся в них молнии. Она не отвернулась и даже не вздрогнула, когда глотку жертвенного животного рассекло одним выверенным ударом, и горячая бычья кровь хлынула на руки брата. Новая вспышка осветила высеченный из дерева и покрытый золотом триединый лик богов, и Джанаан померещилось, что она увидела не только черный, выточенный из драгоценного агата взгляд смотрящего на нее Таша, но и густо подведенные лазурной синевой глаза обращенного на север Азарота.

Сила мужчины в остроте его клинка. Убей быка с рогами столь острыми, что пронзают плоть легче, чем божественные сабли. Омой лицо его кровью, и да снизойдет на тебя благословение небесного воителя.

Рабадаш поднял голову к черному, лишенному звезд и луны небу. Капли крови стекали по лицу, размазывая краску вокруг глаз, пятная посеребренные звенья кольчуги и оставляя на губах соленый металлический привкус.

Я прошу бури, какой прежде не видел этот мир. Пусть сердца их замрут от страха, когда боги явят мне свое благословение.

Небо ответило оглушительным, будто расколовшим его пополам раскатом грома.

========== Интерлюдия. Кровью Таша ==========

Рабы били в барабаны с той будоражащей кровь размеренностью, которой никогда не слышали стены Ташбаана. Белые молнии резали затянутое черными тучами небо, громовые раскаты сотрясали мир в унисон с глухими голосами барабанов, и штормовые валы вплетали последние ноты в разносившуюся над городом Таша песню войны.

Первые капли дождя падали на золоченые шлемы слезами, текшими по серым от отчаяния щекам и губам.

Мой сын не умрет от болезни. Его взгляд подобен взгляду самого Таша, его рука отмечена пламенем Азарота. Его судьба — править всем, чего касается свет солнца.

Дождь размывал красную глину берегов полноводной Сахр* — лишь поистине упорные могли вырастить на этой непокорной земле раскидистые сады и полнотравные лужайки, — и вода текла кровью, что сочилась из уголков упрямо, надрывно шепчущих губ.

Я уповаю на Величие Зардинах. Разве не поймет, не проникнется Мать ночи и луны горем матери человека? Возьми меня вместо него, Госпожа рассекающих пустыни рек и недвижимых озер.

Дождь смешивался с растушеванной вокруг глаз краской и запекшейся на лице бычьей кровью, стекая на кольчугу голубыми и розоватыми струйками. Дождь окрасил багряную накидку сестры в темные, едва отливающие краснотой тона. Великая Мать не любит крови, текущей из рассеченных вен, пусть и подобно это течение бегу прохладной воды. Великая Любовница требует иного.

Холодные пальцы сестры легли поверх сжимающей рукоять сабли ладони. По ножнам из слоновой кости вился узор оплетающей стебель лотоса змеи.

— Ты пощадишь их? — спросила Джанаан, едва шевельнув губами и пряча лицо в тени намокающей красной накидки. Подведенные багряным глаза внимательно следили за приближающимися воинами в вороненых кольчугах и светлых плащах. Союзники расступались перед ними, словно перед прокаженными, и на смуглых лицах под остроконечными шлемами появлялось одно и то же выражение брезгливого отвращения.

Нечестивцы, отступившие от своего слова дважды. Предавшие тисрока ради обещаний одного из его сыновей и теперь намеревавшиеся предать и этого сына ради того, чтобы сохранить головы на плечах. Птицеликий не прощает подобных грехов.

— Повелитель, да живешь ты вечно! — льстиво поклонился предводитель, останавливаясь на расстоянии десяти шагов. Ближе не подпустили поднявшиеся ему навстречу изогнутые лезвия сабель, перечеркнув воздух подобием креста и столкнувшись с негромким лязгом. И глаза тархана Ильгамута полыхнули безмолвным обещанием кипящего масла. Пальцы сестры сжались чуть сильнее и переплелись с его собственными без малейшего стеснения перед десятками и сотнями взглядами, но алые от кармина губы дрогнули в тщательно скрываемой от чужих глаз улыбки. Джанаан тоже поняла, что тархан защищает в первую очередь ее.

Предводитель перебежчиков рассыпался в льстивых эпитетах — излишне льстивых по отношению к тому, кто еще не был коронован — и заверениях в вечной верности, но смиренно замолчал по первому же знаку. Сестра разжала пальцы, не вмешиваясь.

— Сколько человек осталось защищать город? — спросил Рабадаш, делая первый шаг по мокрому песку и не позволяя прочесть его мыслей ни по ровному голосу, ни по измазанному кровью лицу.

— Не более двух сотен, повелитель, да живешь ты вечно!

Хорошо. Ильгамут привел с собой немногим более пятисот, чтобы выиграть в скорости, но при таком раскладе нет смысла ждать остальных союзников. Тех двух сотен, что расставлены тарханом по обоим берегам реки с луками и копьями, вполне достаточно, чтобы не позволить братцу и его прихвостням сбежать из города. Остальные пойдут на приступ.

— Повелитель, — залебезил перебежчик вновь, склоняясь еще ниже. Посмел бы атаковать, видя, что враг его прежнего господина оказался так близко? Времени решить ему не дали.

Сабля рассекла воздух с тем особенным свистом, который издает всякий клинок перед тем, как напиться крови. Свистом, который уже начинал стираться из памяти за долгие шесть лет вынужденного заточения в Ташбаане. Заточенное так тонко, что было способно разрезать даже волос, лезвие отсекло низко склоненную голову с одного удара, брызнув кровью на черную кожу высоких сапог. Тело простояло еще несколько мгновений и неуклюже завалилось вперед, плеснув кровью еще раз и окрасив белый северный песок в цвета багряного южного. И в голосе зазвенело металлом и ядом.

— Мне не нужна такая верность. Убить всех.

Дюжина сабель послушно поднялась в воздух и опустилась вновь. А затем еще одна и еще. Всякий, кто мог дотянуться до предателей, счел своим долгом ударить хотя бы раз.

Сестра смотрела на блестящие лезвия и корчащиеся на песке тела равнодушным взглядом. Но протянула вперед руку с тонким белым платком и, стерев с его сабли кровавый росчерк, склонила голову, чтобы оставить на холодном металле алый отпечаток губ.

— С нами Таш, — прошелестел ее почти заглушенный дождем грудной голос.

Она смотрела на штурм всё тем же равнодушным взглядом, слушая надрывное ржание готовых сорваться с места лошадей. Сидела под поднятым для нее одной навесом из плотных темных кож, чтобы защитить дорогие тонкие одежды от ледяных струй дождя и смотрела на суету у северных городских ворот. Молнии резали черное небо, но разглядеть при их свете раскручивающиеся на длинных веревках и взлетающие вверх осадные крючья сейчас не смог бы и опытный воин. Брат, верно, тоже не видел, но куда лучше нее знал, куда именно нужно смотреть. Дьявол бил копытом по мокрому песку будто в унисон с барабанами и рокотом грома.