Невозможно. Это лишь мираж. Она должна быть за десятки миль от Ташбаана. Не могла же она так быстро… Или могла?

— Раны серьезные, — гулко, едва разборчиво прозвучал в ушах голос Джанаан, и видение с ее лицом склонило голову набок, теребя в пальцах лежащий на узких плечах длинный платок. Сделало глубокий, будто бы задумчивый вдох, и в распахнутом вороте из полупрозрачной бордовой ткани высоко поднялась и вновь опустилась тяжелая полная грудь. — Полагаешь, он выживет?

— Опасаюсь, — ответил Рабадаш с низкими хрипловатыми нотками в полном насмешки голосе, и она так же хрипло засмеялась в ответ, блеснув в темноте зубами между припухшими губами. Им ли было бояться полумертвого, почти истекшего кровью и раздираемого изнутри чувством вины противника?

Темнота сомкнулась над головой вновь, как смыкаются над утопленником горькие черные волны, и перед глазами заметались смутные бледные тени. Призраки Усыпальниц тянули к нему руки из этой темноты, принимая дюжину обличий разом.

***

Дворцовые коридоры полнились одними лишь отсветами молний, вспыхивающих за окнами многочисленных комнат и бьющих в щели под дверьми из белого, красного и черного дерева. Море бросалось на берег с такой силой, что рев штормовых валов был слышен даже в самом сердце Ташбаана, лишенном привычной какофонии полуночной музыки и смеха пирующей знати. Воздух звенел натянутыми до предела стальными нитями — струнами арфы, на которой сыграет мелодию войны огненный дух, верный слуга Азарота, — и каждый раскат грома чудился тяжелым шагом завоевателя к золоченному трону. Ударом тарана в витые, не для защиты построенные ворота дворца.

Ласаралин хотела кликнуть кого-нибудь из забившихся по углам и трясущихся от страха слуг и рабов, чтобы зажечь медные лампы. Слишком уж сильно темные коридоры напоминали ей Старый дворец, через который она пыталась тайком вывести Аравис из Ташбаана. Ласаралин всё чаще ловила себя на мысли, что теперь уже и лица подруги толком не помнит, но от одной только мысли об Аравис у нее холодели руки и в животе разливалась тупая боль, как в ту ночь, когда покойный муж впервые предъявил на нее права. Она бы согласилась еще на тысячу таких ночей, на липкий стыд и слезы боли и отвращения, если бы это могло повернуть время вспять и остановить ее на пороге Старого дворца. Аравис унесла эту тайну с собой далеко на Север, но Ласаралин еще многие месяцы после этого просыпалась в слезах, вновь и вновь слыша гремящий в ушах голос кронпринца, обещающий утопить Нарнию в крови за отказ королевы варваров.

Если когда-нибудь он узнает, что его слова слышали не только отец и Великий визирь, но и две притаившиеся в укромном уголке — словно воры в ночи — тархины… Ласаралин окажется на плахе даже не из-за невольного предательства, а лишь потому, что Рабадаш не простит подобного позора. Потерпеть поражение не из-за силы и отваги врага, а из-за двух двенадцатилетних девочек, оказавшихся не в то время и не в том месте!

Ласаралин должна была бы желать его смерти, потому что только так она смогла бы раз и навсегда почувствовать себя в безопасности. Ласаралин почувствовала, как при вести о ночной бойне во дворце у нее вновь похолодели руки.

Ласаралин не призналась бы даже тархану Кидрашу, заботившемуся о ней, как о родной дочери, что между нею и кронпринцем стоял еще один призрак.

Она плакала, когда Таш забрал ее мужа на благодатные поля вечной жизни и юности. Едва дождалась, борясь с помутнением в глазах, когда рабы наконец опустят тяжелую мраморную плиту в усыпальнице верного тисроку слуги, и, выбравшись на свежий воздух, так и не пришла на поминальный пир, затерявшись в дворцовых садах. Не дослушала даже очередного тархана с его соболезнованиями и заверениями немедля явиться по первому же зову безутешной вдовы.

Кронпринц появился, когда Зардинах уже зажигала на востоке первые звезды. Посмотрел на сжавшуюся под апельсиновым деревом тархину, всхлипывающую и смеющуюся одновременно, и заметил странно-раскатистым голосом:

— Видно, не мне одному в радость смерть благородного тархана.

Ласаралин не поняла, что он был попросту пьян. И заговорила, сама не понимая почему, зашептала скороговоркой, перескакивая с одного на другое, судорожно хватаясь за горячую руку в острых рубиновых перстнях и не думая о том, насколько глупой и некрасивой выглядит теперь. Он, лучший из мужчин Калормена, разве он не защитит ее хотя бы от воспоминаний? Кронпринц слушал молчал, с застывшим в равнодушии лицом, и только губы у него кривились в злой презрительной гримасе, когда она вновь и вновь возвращалась к постыдным ночам на ложе супруга.

— Какое преступление, — змеиным шепотом звучал низкий бархатный голос, и рука в тяжелых перстнях вдруг коснулась волос. — Ему отдали в дар такую жемчужину, а он бросил ее свиньям.

Ласаралин была пьяна от счастья и незнакомого чувства свободы, а потому даже не поняла, что была в шаге от нового унижения. У невинной девицы была ее честь, у жены — муж, но у вдовы не было ничего, чтобы защититься от чужих посягательств. Даже вздумай она закричать и кто-то бы услышал, она была бы опорочена лишь сильнее. Женщина, предавшая мужа, едва только его тело опустили в могилу. Но она не хотела кричать. Она и не знала, что с мужчиной может быть не больно.

Ласаралин остановилась в дюжине шагов от тяжелых дверей в покои новоявленного тисрока и нащупала, скрытая мрачными тенями от застывших неподвижными статуями стражей, маленькую рукоять короткого, лишь с ладонь, кинжала, скрытого от глаз плотной тяжелой парчой на груди.

Если она сумеет нанести хотя бы один удар, быть может, это искупит грех ее невольного предательства?

***

Тархан Ильгамут замер в одной позе, сложив руки на груди и чувствуя — даже сквозь плотный поддоспешник и ледяные наощупь звенья кольчуги — лихорадочное сердцебиение. Черные глаза смотрели неотрывно, следили за каждым движением и будто требовали, чтобы он повернул голову и признался.

Я посмел.

Желать ее, верно. Но не обладать ею. Будь иначе, Ильгамут не побоялся бы даже обнажить клинок, чтобы отстоять своё право на руку принцессы. Но он не позволил себе даже прикоснуться к ней, а потому этот пристальный взгляд теперь вызывал в нем глухое раздражение.

Не стоит, мой господин, сейчас ссориться с союзниками. Вы еще не тисрок.

Джанаан заметила даже раньше самого тархана и заговорила негромким недовольным голосом, когда тот вышел из шатра, чтобы отдать последние распоряжения перед обрядом.

— Ты оскорбляешь его.

— Я знаю, о чем он думает.

— Этого недостаточно для того, чтобы его обвинять.

— Наш отец казнил и за меньшее.

— И умер, задушенный собственными слугами. Не становись нашим отцом, у тебя и без того…

— Подмоченная репутация? — губы у него изогнулись в усмешке, но из глубины глаз — черных провалов с сильно растушеванной вокруг ярко-голубой краской — на Джанаан глянул ад, в котором слуги Азарота жгли души грешников. Одно ее слово, и тархан Ильгамут окажется в их числе еще при жизни.

— Если в награду за верность он попросит меня… Не отказывай ему.

Глаза брата сверкнули ударом черного клинка, одним движением отсекающего плоть от костей.

—Ты обезумела?

Джанаан опустила ресницы, скрывая отразившуюся лишь в глазах улыбку. Говорят, Усыпальницы могут забрать не только душу, но и разум, тем самым обрушив на голову грешника кару не менее — а то и более — страшную.

— Пока что я нахожу его достойным мужчиной. И его сатрапия столь далека от Ташбаана, что этот брак будет выгоден и с политической точки зрения. Он будет вознагражден, но приобретет куда меньше, чем могли бы приобрести тарханы из ближайших к тебе сатрапий.

— С политической? — повторил Рабадаш, и Джанаан подавила дрожь, вызванную яростным металлом в его голосе. — А не ты ли однажды уже выходила замуж во имя политики? Не ты ли, помнится, выкрикивала проклятия в лицо нашему отцу, когда он точно так же расплатился тобой за верность? Не ты ли плюнула в лицо благородному тархану, когда он заявил, что возьмет тебя в жены на рассвете третьего дня?