Времени на все эти переговоры было потеряно непозволительно много. К тому дню, когда посланники Ордена добрались до Западных земель, Александр III уже успел примириться с Фридрихом Барбароссой и отправить в ссылку антипапу Каликста III, но Ордену тамплиеров это почти ничем не помогло. Возвратившийся в Рим понтифик был больше занят ссорами с местной знатью, чем призывами к новому Крестовому походу. Сарацины были далеко, а интриговавшие против Папы римские аристократы — совсем близко.

— Это безнадежно, — цедил сквозь зубы Уильям, сначала неделями, если не месяцами добиваясь аудиенции у понтифика, а затем вновь слыша одни и те же ответы. Да и само пребывание в Вечном Городе его давно уже не радовало. Роскошь Рима не шла ни в какое сравнение с красотой Иерусалима, в которой удивительным образом сплетались черты христианской, магометанской и иудейской культур. Уильям всё чаще со дня приезда думал о том, как страстно желает возвратиться в Святой Град, вновь увидеть стены прецептории на Храмовой Горе и помолиться у величайших святынь христианского мира. Ни в одном городе ему не было так спокойно, как в Иерусалиме.

И там осталась Сабина.

А здесь были лишь глухие к его словам и зову Святой Земли люди.

— Но ведь король Балдуин выиграл сражение с египетским султаном, сын мой, — говорил понтифик, складывая вместе кончики пальцев и внимательно, чуть склонив голову набок, рассматривая рыцаря в простом темном плаще на широких плечах и с всегда аккуратно заплетенными волосами. Уильям и не догадывался, что его принадлежность к Ордену тамплиеров была видна и без белого сюрко. — С Божьей помощью и молитвами рыцари Святой Земли победят любого врага.

Уильям раз за разом говорил о том, что в сражении с магометанами недостаточно одной лишь веры, сколь бы ни была она сильна, но понтифик либо был чрезмерно благочестив, раз постоянно переводил разговоры на Священное Писание, либо откровенно лукавил. Призыва к новому Крестовому походу не будет.

— Положа руку на сердце, — заметил как-то раз Жослен, подпирая ладонью широкий, заросший рыжеватой бородой подбородок, — я, любезные братья, думаю, что здесь бы и сам бы Магистр не справился. На Западе не представляют, что такое война с сарацинами.

Ариэль скорбно вздыхал, но скорее по дальней родственнице понтифика, чем по беседам впустую с ним самим. Уильям был готов бросить всё, вскочить в седло и умчаться на Восток. Туда, где он был действительно нужен, а не тратил впустую один месяц за другим.

— Как по-вашему, любезные братья, что скажет Магистр, когда я вернусь ни с чем? — не выдержал он в какой-то момент, сбрасывая с плеч длинный плащ и расчесывая пальцами густые волнистые волосы.

— Не удивится, — ответил Ариэль, на мгновение став удивительно похожим на Льенара. Уильям тяжело вздохнул и прошел к окну, неслышно ступая сапогами по ворсистому ковру, в узорах которого мгновенно узнавались орнаменты Святой Земли. Этот ковер, вдруг подумал Уильям, тоже был не на своем месте, увезенный из Палестины каким-нибудь купцом или обыкновенным паломником.

И посмотрел в распахнутое окно, словно мог увидеть сквозь многие мили моря и земли кипенно-белые стены, золотые и серебряные кресты на крышах и тонкий силуэт в длинном, скроенном на магометанский манер одеянии цвета полуночи.

Сабина перестала выводить на желтоватом пергаменте ровные ряды латинских букв и подняла голову, глядя вдаль сквозь выходящее на запад стрельчатое окно королевского кабинета. Словно видела там что-то, недоступное чужому взору.

========== Глава девятнадцатая ==========

Звуки лютни доносились откуда-то сверху, становясь громче с каждым новым витком узкой башенной лестницы. Она, верно, играла в увешенном персидскими коврами соларе, где любила собираться тихими вечерами немногочисленная семья Балиана д’Ибелина. Или, быть может, мелодия звучала в спальне хозяев, просторном светлом покое с постелью под темно-лиловым балдахином, украшенным шитьем и золотыми кистями. Балиан задавался этим вопросом больше из праздного любопытства, зная, что лишь несколько крутых поворотов винтовой лестницы отделяет его от лютни и играющей на ней женщины, но поднимался в покои неторопливо, со звоном шпор чеканя каждый шаг и намеренно оттягивая встречу ради еще нескольких мгновений сладостного предвкушения.

Мелодия неуловимо изменилась, сделавшись менее игривой, и негромкий грудной голос запел какую-то печальную, тягучую, словно мед, сарацинскую песню. Вдовствующая королева Иерусалима отдавала свое предпочтение сочинениям восточных авторов, полагая их куда более чувственными, чем западные, но ее прежнее окружение не жаловало всего, что могло хоть как-то отличать темнокудрую византийку от франкских красавиц. Балиан, задумавший этот брак лишь из политических мотивов и лишь по этой причине добивавшийся разрешения короля, полагал, что ни одна западная кансона, исполняемая при дворе покойного Амори, не была достойна того, чтобы звучать из уст Марии Комнины.

При звуке открывающейся двери — тяжелой, из дорогого мореного дуба и украшенной позолоченной окантовкой — вдовствующая королева встрепенулась, оборвав мелодию, и приподнялась на локте, окутанная длинными черными волосами. Те были, казалось, повсюду, разметались по хрупким округлым плечам и блестящим от благоухающих масел потоком стекали с края постели возле полусогнутых ног в маленьких, расшитых жемчугом туфельках. Когда Мария расплетала свою сложную тяжелую прическу, ее волосы завивались красивыми мелкими волнами, ниспадая до самых колен и вызывая непреодолимое желание зарыться в них лицом.

— Мессир, — негромко, с томной хрипотцой в грудном голосе, сказала вдовствующая королева и улыбнулась чуть подкрашенными кармином губами, откладывая в сторону лютню из красного дерева. Балиан устремился к ней, не глядя сбросил плащ на светлый ковер, и порывисто заключил в объятия поднявшуюся ему навстречу женщину в оттенявшем ее оливково-смуглую кожу розовым шелке. Мария обвила мужа руками с шелестом длинных рукавов и звоном тонких золотых браслетов, унизавших ее тонкие запястья, и томно прогнулась в спине, еще крепче прижимаясь к нему грудью под тонким розовым шелком, когда чужие пальцы принялись распускать тонкую шнуровку ее блио.

— Я тосковала без вас, мессир, — шептала Мария, откинув назад голову в облаке черных волос, пока шелковое блио медленно соскальзывало с ее плеч, увлекая за собой тонкую белоснежную камизу и открывая дюйм за дюймом гладкой смуглой кожи. И негромко выдохнула, прикрыв глаза с длинными, трепещущими, словно крылья бабочки, ресницами, когда Балиан бережно уложил ее на постель под темно-лиловым балдахином и накрыл собственным телом.

— Какие новости ты привез из Иерусалима в этот раз? — умиротворенно спросила Мария, уже когда они лежали среди смятых простыней и гладкая спина с выступающими лопатками прижималась к его груди, а длинные черные волосы лежали кольцами на ее шее, ниспадали с плеча, полускрывая правую грудь, и разметались по влажным голубоватым простыням. На ложе вдовствующая королева забывала о своей неизменной учтивости, превращаясь из неприступной даже для собственного мужа — в чем Балиан видел удивительную притягательность — госпожи замка д’Ибелин в страстную любовницу, способную покорить любого одним лишь взглядом своих вишневых глаз.

— Поговаривают, будто принцесса Сибилла вот-вот изберет себе нового мужа, — ответил Балиан, перебирая пальцами волосы жены, и она негромко рассмеялась в ответ, кладя унизанную золотыми кольцами ладонь поверх обнимающей ее руки.

— Неужели она и в самом деле так влюблена в твоего брата? Что за сила таится в мужчинах вашего рода, если перед вами не способны устоять даже принцессы? — игриво спросила Мария, и сама бывшая принцессой Византии, поворачивая голову в мелких кольцах пышных волос.

— Балдуин, — ответил Балиан, говоря о старшем брате, носившем то же имя, что и прокаженный король, — сделает всё, чтобы заполучить корону.

И Мария засмеялась вновь, забавляясь тем, что Сибилла оказалась такой доверчивой глупышкой, верившей каждому слову своего поклонника. Агнесс де Куртене проигрывала очередное сражение, едва ли способная донести до возомнившей себя влюбленной дочери, что д’Ибелины им не друзья. Сама Мария тоже предпочла бы видеть рядом с Сибиллой не своего умудренного годами и опытом хитреца-деверя, а какого-нибудь смазливого и ни на что негодного юнца, но сейчас выбирать не приходилось. И при здравом рассуждении вдовствующая королева пришла к выводу, что сейчас ей разумнее затаиться, притвориться, что она смирилась и вполне довольна своей ролью жены одного из многочисленных иерусалимских баронов.