А вот про Уильяма вдруг начал сплетничать едва ли не каждый первый.
— Да что вы мне сказки баете, вы волосы его видели? Какой же это де Шампер? У де Шамперов отродясь рыжих не было, вот вам крест. У моего барона порода хоть куда, волосы у них всех черные, как вороново крыло. Что у него, что у отца его, что у тетки, ну той, которая аббатисой в Шрусбери сейчас сидит. Что у маленького Гая. Вот по нему-то сразу видно, что он истинный де Шампер! Хорошо, что у барона наконец-то появился наследник.
— А глаза-то, глаза? Ни у кого в семье таких глаз нет, только у Вилли.
— У леди Гиты были серые глаза. Не помните разве? Всего восемь лет, как баронессы не стало, а вы уже и позабыли всё на свете.
— Так ведь леди Гита — мать леди Милдрэд и лорду Артуру родней не приходится. Да и не такие у нее были, а светлые, как серебро.
— А мне думается, Вилли на покойного барона похож. Как глянет иногда, ух! Вылитый Эдгар Армстронг.
— Барон Эдгар — леди Милдрэд отец, поэтому неудивительно, что мальчик на него походит. А вот от мессира Артура в нем ничего нет. Никакой Вилли не де Шампер!
Слышать всё это было обидно, а главное, непонятно. Почему же он не де Шампер, если живет в семье де Шамперов? И его отец — де Шампер, и мать, и сестры Элеонора и Эдгита. Да даже только родившийся Гай, и тот уже де Шампер! А Уильям, значит, нет? Так ведь не бывает.
Уильяму даже захотелось зайти на кухню и потребовать у слуг ответа — как и положено благородному лорду и будущему барону, — но тогда бы его отругали за то, что он подслушивает под дверью, чего лорду и барону делать уже не положено. И ведь не докажешь, что не подслушивал, а просто по лестнице спускался и случайно услышал. Челядь ведь толком не таилась. Но всё равно нажаловалась бы потом отцу.
Чего Уильям не понимал, так это того, что начни он задавать слугам вопросы, и те не жаловаться бы побежали, а перепугались бы до полусмерти и начали бы упрашивать его не говорить ничего родителям и в особенности леди Милдрэд. Но Уильям этого не знал, а потому именно к баронессе с этим вопросом и пришел.
— Мама, — спросил мальчик, когда та уже оправилась после родов, а слуги продолжали сплетничать то на кухне, то во дворе Гронвуд-Касла, — а почему говорят, что я не де Шампер?
Расчесывавшая его влажные после купания волосы леди Милдрэд остановилась на середине движения, едва не выронив гребень из тонких пальцев.
— Кто, — спросила баронесса едва слышным, севшим голосом, — тебе это сказал, мой милый?
— Слуги болтают, — ответил Уильям, не понимая, почему мать так широко распахнула голубые глаза и теперь едва дышит. Баронесса с трудом сделала глубокий вдох и попыталась улыбнуться.
— Не слушай их, мой милый, они глупости болтают.
Сплетни прекратились тем же вечером, но, уже засыпая, Уильяму показалось, что он услышал где-то вдалеке родительские голоса. Впервые на его памяти баронесса ссорилась с мужем.
— Если этот глупец не прекратит распускать слухи про Вилли, я выгоню его из замка раз и навсегда, и мне всё равно, сколько лет он служит Шамперам!
— Что ты, кошечка, перестань, — прогудел в ответ барон, — это просто глупые слова. Юстас давно мертв и…
— А я не желаю их слышать! — исступленно закричала мать, и Уильям испуганно сел на постели, вглядываясь в полумрак комнаты с едва различимой дверью у противоположной стены и прижимая к груди край одеяла. — Это твой сын! — рыдала леди Милдрэд. — И ты знаешь это не хуже меня! Это наш первенец, Артур, и ты не посмеешь! Не посмеешь!
— Конечно, знаю. Я никогда не сомневался в том, что он мой. Ну что ты, кошечка, не плачь, скоро всё это забудется и…
— Ничего не забудется, — всхлипывала баронесса. — Они так и будут говорить, что Уильям сын этого чудовища. Они и меня называют его девкой. А я не хотела… не хотела… О, почему мне не хватило смелости его убить?!
— Никто, — с металлом в голосе ответил ей барон, — ничего говорить не будет. А тем, кто всё же посмеет, я лично укорочу языки своим мечом. Вытри слезы, кошечка, всё это давно в прошлом и никто больше тебя не обидит. Я не смог спасти тебя тогда, за что мне нет и не будет прощения, но уж теперь я о вас позабочусь, не сомневайся. Ни тебе, ни Вилли нечего бояться. Я сам поговорю с ним и объясню, что всё это досужие сплетни.
— Артур, — глухо всхлипывала мать, словно прятала лицо у мужа на груди. — О, Артур.
В Гронвуде с того дня никто не смел называть Уильяма бастардом. Но леди Милдрэд, как бы ни любила она сына и как бы ни хотела уберечь его от чужих злых языков, не могла запереть Уильяма в замке до конца его дней. Или хотя бы пренебречь традицией отправлять сыновей служить пажами, а затем и оруженосцами у другого благородного рыцаря. Она могла лишь надеяться, что в доме Уильяма д’Обиньи и Аделизы Лувенской никто не посмеет ставить под сомнение происхождение мальчика. Граф Арундел слыл человеком чести, не ставшим бы опускаться до досужих сплетен и не позволившего бы распускать их другим, а графиня, еще будучи королевой Англии, ладила со своей падчерицей, императрицей Матильдой, и вряд ли была бы жестока к ее маленькому внуку. О том, что сам Артур был бастардом грозной Матильды, говорили все, хотя никто не знал наверняка — и Артур, и его коронованный брат лишь таинственно улыбались, ничего не подтверждая, но и не опровергая, — а потому леди Милдрэд всегда подчеркивала сходство старшего сына с его венценосным дядей.
Но на эти слова у каждого сплетника немедленно находился один и тот же ответ: и Генрих II, и Юстас Блуаский оба были потомками Вильгельма Завоевателя, и эта предательская рыжина в темных волосах Уильяма означала лишь то, что мальчик тоже происходил из Нормандской династии. Но унаследовать ее он мог как от Матильды, так и от бабки Юстаса и дочери самого Вильгельма Аделы. А несдержанность Уильяма только давала повод новым сплетням.
— Бешеный, — шептались у него за спиной. — Бешеный, как Юстас.
Но как он мог не быть таким, как он мог молча сносить оскорбления одно отвратительнее другого? Какой же сын стерпит, когда его мать называют шлюхой? А его самого — отродьем чудовища, ввергшего страну в кровавые распри? Теперь уже никто не смел говорить, что это Генрих II был, по сути, завоевателем, таким же, как его предок Вильгельм. Теперь король Генрих был посланным небесами монархом, а таинственная смерть Юстаса в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс — карой Господней в ответ на узурпацию трона его отцом. Теперь графы и бароны уже не смели вспоминать, как они сами поддержали Стефана Блуаского в обход Матильды, потому что никто из них не желал видеть на английском троне женщину. Теперь они говорили, что всегда были верны императрице и ее сыну от Жоффруа Анжуйского, а за их прежние мятежи расплачивался ребенок, которого считали бастардом Юстаса.
— Не следовало, — шептались в доме благородного графа Арундела, — королю Генриху отдавать эту саксонскую девку своему брату. В монастырь и ее, и щенка. Породу Блуа ничем не скроешь. И десяти лет не минет, как он пойдет по стопам отца.
И сколько ни дрался бы Уильям за честь матери и свое доброе имя, это только убеждало других, что он, такой несдержанный и безжалостный к обидчикам, не может быть сыном благородного Артура де Шампера. Слова родителей, пытавшихся убедить его, что всё эти сплетни — лишь порождение зависти, уже казались ему не меньшей ложью, пусть и во благо. Да и сам барон теперь был не рад такому наследнику, о котором он давно уже не слышал ни единой похвалы. Лорд Артур мечтал о сыне, который был бы образцом чести и благородства и которого он не постыдился бы представить Генриху не только, как племянника, но и как будущего барона. Лорд Артур не понимал, что смирение, как бы ни превозносили его церковники, не всегда правильно. Для Уильяма было предпочтительнее бросаться в драку, не раздумывая и не сомневаясь, чем, надев маску фальшивого смирения, молча терпеть насмешки.
— И чем только баронесса вскружила голову мужу, что он согласился признать этого звереныша своим сыном? — спрашивали друг у друга свитские графа Арундела. — Да еще и наследником? Когда у него есть собственные сыновья.
