Балдуин не был в Иерусалиме, пожалуй, с самого начала строительства Шастеле, перебравшись к броду Иакова еще прошлой осенью. Король не без основания полагал, что его верные вассалы не откажут себе в удовольствии нажиться на строительстве нового бастиона, поэтому самолично надзирал за постройкой крепости и даже создал в ее стенах монетный двор, получив возможность чеканить монеты для оплаты работ, не покидая Шастеле. Бароны оценили королевскую предусмотрительность, хотя и предпочли бы — в глубине души, не признаваясь в подобном даже на исповеди, — чтобы Балдуин не был таким рассудительным.

— Он не доверяет нам, — недовольно ворчали одни. — Да разве мы давали ему повод?! Нет, но вернейшие вассалы короля теперь вынуждены ежедневно опровергать унизительные подозрения! Этот мир обречен на погибель, если в нем нет доверия даже между ближними!

— К чему такие суровые меры? — задавались вопросом другие. — Магометане еще не скоро оправятся от своего поражения при Монжизаре. Прошло уже полтора года, но разве этот курд посмел вновь вторгнуться в наши земли?

— Стычки на границах были всегда, и не стоит Его Величеству видеть в этом готовящееся нападение, — соглашались с ними третьи. — Салах ад-Дин повержен. Иначе стал бы этот презренный предлагать нам золото за Шастеле? Война окончена.

— Эта война не окончится никогда, — цедили сквозь зубы рыцари Храма Соломонова и Странноприимного Ордена Святого Иоанна, называемого также госпитальерским, но к ним мало кто прислушивался.

Направляясь к крепости Шатонеф, Балдуин раздумывал о том, как удивительно порой действуют военные победы на людские умы. Проиграй они сражение при Монжизаре, и никто из его баронов и вассалов не был бы сейчас столь беспечен и даже ленив. Но стремительная и почти невероятная победа вскружила знати головы, заставив их увериться в собственной непобедимости.

— С нами Бог! — выкрикивали победители даже спустя долгие месяцы после битвы у Монжизара. Балдуин боялся, что Господу эта самоуверенность придется отнюдь не по нраву и в следующем сражении Он отвернется от зазнавшихся рыцарей. В назидание возгордившимся глупцам.

Неподалеку от неприступных стен Шатонефа Балдуина встретил верный коннетабль Онфруа де Торон, служивший еще его дяде Балдуину III и по убеждению Балдуина IV бывший одним из немногих, кто думал не только о золоте. Возможно потому, что Онфруа уже было за шестьдесят и он полагал, что его лучшие, нуждавшиеся в богатстве и расточительной жизни, годы остались позади и было самое время вспомнить о христианском смирении. От принадлежавших ему земель коннетабль не отказывался — даже в пользу совсем юного внука, ставшего пару лет назад пасынком неистового Рено де Шатильона, — но жил теперь с меньшим размахом. Недовольно наблюдая, как новый муж его невестки Стефании де Милли, дочери покойного Филиппа де Милли, недолго занимавшего пост Великого Магистра тамплиеров, растрачивает богатства новых, пожалованных ему после выкупа из плена земель. Рено коннетаблю не нравился, и тот всерьез задумывался о том, чтобы взять внука под свою опеку, пока порывистый и несдержанный де Шатильон не научил мальчика каким-нибудь недостойным иерусалимского рыцаря забавам.

— Государь, — учтиво поклонился Балдуину с седла стареющий, но по-прежнему энергичный коннетабль, чем-то напоминавший молодому королю Великого Магистра тамплиеров. Балдуин коротко кивнул в ответ, рассеянно наблюдая, как отряд де Торона смешивается с королевским, образуя небольшую единую армию.

— Я рад вас видеть, мессир Онфруа.

— Не желаете ли передохнуть в стенах Шатонефа? — обеспокоенно спросил коннетабль, без свойственного другим брезгливого ужаса вглядываясь в лицо короля. Балдуин знал, что выглядит слишком бледным и исхудавшим, но в последние несколько месяцев, проведенных вдали от иерусалимской пыли, суеты и постоянных интриг, его самочувствие заметно улучшилось. Балдуин не строил иллюзий, зная, что это улучшение временное, но не позволял себе потерять самообладание перед лицом неумолимо надвигающейся смерти и потратить впустую ни единого дня и даже часа из отпущенных ему небесами.

— Я не устал, мессир Онфруа, — коротко ответил Балдуин, слабо понукая белоснежного жеребца. — И предпочту повременить с привалом.

Это решение сыграло с ним злую шутку. Еще только завидев вдалеке шумящие на сильном западном ветру кроны Баниаского леса, Балдуин ощутил смутное беспокойство.

— Вас что-то тревожит, государь? — вежливо спросил один из ехавших полукругом возле короля рыцарей. Его самого явно не тревожило ничто, кроме мыслей о предстоящем сытном ужине.

— Не знаю, — ответил Балдуин скорее не ему, а обеспокоенно взглянувшему на короля коннетаблю. Быть может, им стоило остановиться? Или даже повернуть назад и выбрать другую дорогу?

Глупости, решительно одернул себя Балдуин. Этим трактом часто идут караваны, как франкские, так и магометанские, да и кроны деревьев на какое-то время защитят их от жаркого солнца, уже набирающего силу в преддверии нового лета.

Но почему тогда у него так не спокойно на душе?

Деревья шумели всё сильнее, казалось, стремясь заглушить все прочие звуки, за спиной кто-то насвистывал фривольную песенку о паломнике и сарацинке, но Балдуин не мог перестать нервно постукивать пальцем в перчатке по высокой передней луке своего седла, так густо расшитой золотой и серебряной нитью, что под ними не было видно ни дюйма белой кожи. А потому свист первой стрелы показался ему раскатом грома, хотя был почти неслышен за шумом деревьев.

— Сарацины!

— Это ловушка!

— Защищайте короля!

Балдуин, несмотря на болезнь, нуждался в защите не больше, чем любой иной из христианских рыцарей, а потому, пока другие еще только кричали, король уже со звоном скрестил меч с первым из бросившихся к нему врагов. Те будто появлялись из ниоткуда, летели на франков, словно стая саранчи, готовой рвать им горла зубами, лишь оборвать жизни ненавистных кафиров, и на землю хлынула первая кровь.

Балдуин рубил, не щадя и чувствуя, как закипает от ярости его собственная кровь. Досадная случайность, приведшая египетских мамлюков — этих воинов султана невозможно было не узнать с первого же взгляда — и иерусалимских воинов на один и тот же лесной тракт, или чей-то злой умысел? И если так, то кто и за какую цену посмел предать своего короля?

— Ваше Величество! — кричал коннетабль, пытаясь пробиться к Балдуину, но тот не обращал внимания на крики, пока над ухом вновь не засвистели сарацинские стрелы и белоснежный жеребец не рухнул на землю, не издав ни единого звука. Чей-то меткий выстрел убил коня в одно короткое мгновение, но Балдуин каким-то чудом, отчаянным рывком, какого и не ожидал от самого себя, успел вытащить ноги из стремян и скатился со спины мертвой лошади на обагренную кровью землю.

— Отступаем! — вновь закричал коннетабль и перемахнул верхом на своем гнедом жеребце через завалы из мертвых людей и лошадей, хватая короля за плечо. Балдуин взвыл, закусив губу, чтобы не закричать в голос — схватил мессир Онфруа очень неудачно, но на церемонии времени сейчас не было, — оперся на подставленную руку и вскочил на круп чужого коня.

— Отступаем!

Проклятье, только и мог думать Балдуин, смаргивая навернувшиеся от боли слезы и чувствуя, как по плечу сочится под камизой что-то липкое. А затем гнедой жеребец остановился, и коннетабль бессильно поник в седле.

— Мессир Онфруа? — свистящим шепотом позвал Балдуин, не думая о том, что за уносящимся напролом, через лесные заросли, отрядом могут гнаться мамлюки. Стрела вонзилась де Торону в грудь, пробив кольчугу, и на его сюрко медленно расплывалось красное пятно. Коннетабль был еще жив, когда его поспешно, но вместе с тем как можно более осторожно сняли с седла, даже попытался что-то сказать, отчего на его губах выступила яркая пузырящаяся кровь, но сумел только судорожно вздохнуть и вытянулся на земле.

Второго Монжизара не случилось. Но Балдуин, глядя на Онфруа де Торона, служившего трем королям и погибшего от подло выпущенной каким-то сарацином стрелы, не думал о том, что сражение было проиграно, не успев толком начаться.