— Лекаря! — закричал граф Раймунд, бросаясь к королю. Он и больше никто. — Позовите лекаря!

— Предатели, — сипел Балдуин, когда его уложили на постель и вокруг засуетились эти лжецы-врачеватели, уверявшие его, что знают секрет исцеления от любой болезни. — Да провались они все…

— Тише, тише, — ласковым голосом пыталась успокоить его Сабина. Служанка, дочь сарацинского купца! От которой было больше поддержки, чем от всего его совета вместе взятого! Господь, где справедливость? Почему король Святой Земли не может повернуться спиной ни к одному из своих вассалов, способных собрать огромную армию, но может к слугам, у которых за спиной лишь собственная тень и которым не удержать в руке меча?

— Не уходи, — сипло попросил Балдуин, ненавидя самого себя за слабость и неспособность справиться с болезнью. А Сабина вдруг протянула к нему руки в перчатках, какие носила всегда, когда оказывалась рядом с королем, и позволила ему — прокаженному! — прижаться щекой к ее груди, тепло которой ощущалось даже сквозь плотную ткань темной туники. И не отпускала, ласково гладя его по длинным волнистым волосам, даже когда он наконец перестал задыхаться и надрывно сипеть. А потом едва не начал снова, когда в покоях появился граф Раймунд.

— Д’Ибелина придется вернуть, — с порога заявил бывший регент. — Мы не можем позволить себе пренебрегать союзниками.

— А они, значит, могут? — горько спросил Балдуин, но спорить не стал. — Уходи. Вы оба уходите.

— Балдуин, — едва слышно сказала Сабина. То ли просила не выгонять ее, то ли хотела, чтобы он успокоился.

— Хоть кто-нибудь здесь будет выполнять мои приказы? — не выдержал Балдуин. — Я сказал, уходи. И сожги одежду, — бросил он, демонстративно отворачиваясь и натягивая одеяло до самого подбородка.

— Я знаю, — прошептала огорченная служанка, но послушно поднялась с постели. — Если Вашему Величеству что-то понадобится… Я буду рядом.

Катастрофа, думал Балдуин, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов и закрывающихся двойных дверей. Его отец хотя бы заставил вассалов выступить на Египет. И даже захватил Бильбейс, пусть и не взял Каир. А поход Балдуина провалился, не успев даже начаться.

***

Крепость тамплиеров в Газе находилась на военном положении с того самого дня, как король задумал нанести упреждающий удар по магометанам. Суровые рыцари-монахи, жившие лишь войной и молитвами, и прежде почти не позволяли себе расслабляться, в мирное время всецело погружаясь в заботы о христианских паломниках. А теперь в готовящейся к войне крепости только и слышали, что грохот кузнечных молотов да зычные крики старших рыцарей, следивших за тренировками на ристалище. Интендант с помощниками вели дотошный подсчет выкованных мечей, наконечников для копий и арбалетных болтов и проверяли свежесть каждого привезенного в прецепторию овоща, фрукта или куска мяса, даже если для того приходилось часами вскрывать поступающие мешки с провизией. А территория на десятки миль вокруг крепости контролировалась постоянно курсирующими во всех направлениях патрулями, и ни один, даже самый хитрый враг не сумел бы застать рыцарей врасплох. Прецептория была готова и к немедленному походу, и к долгой осаде. Последнее, после известия о разладе в Иерусалиме и крахе планов Балдуина, беспокоило командора Газы больше всего.

Уильям забыл, когда он последний раз был в столице. По вечерам он часто поднимался на стену крепости и, стоя на пронизывающем ветру, смотрел на ползущую с востока ночь. Но так и не решился выехать ей навстречу, даже когда был уверен, что в его отсутствие в прецептории ничего не случится. Связь между ним и Иерусалимом теперь поддерживал Жослен, которому почему-то было совсем не в тягость мотаться по пыльным дорогам под палящим солнцем: весна выдалась холодной, а вот в осенние месяцы пеклó сильнее, чем в июле. А Уильям, поначалу обманывавший самого себя, в какой-то момент проснулся посреди ночи с бешено колотящимся от яркого и невыносимо греховного сна сердцем и понял, что попросту боится.

Мысль о возможном ребенке не давала ему покоя с того самого мига, как впервые пришла в голову и резко отрезвила, заставив задуматься о последствиях своей любви. А если бы Сабина и в самом деле зачала?

О чем он только думал? Возможно, никто не заподозрил бы в нем отца этого ребенка — ребенка, которого и не было даже, — но при любом раскладе заставят объяснять Сабину. А она… Даже если она ни слова ни скажет о том, от кого ее ребенок, как она перенесет такой позор? Служанка без мужа и даже без отца, который мог бы защитить ее хотя бы от оскорблений в лицо? А ребенок? Очередной бастард, которому не дадут спокойно жить только потому, что он бастард. Уильям знал, каково это, и не хотел обрекать на такую участь еще кого-то. Тем более, собственного ребенка.

Сабина, верно, думала, что он слишком занят делами крепости. Уильям не знал, как уберечь ее от самого себя. И вместе с тем не хотел оберегать, постоянно вспоминая всё то, что она говорила или делала для него.

— Я бастард.

— И что с того?

Господь послал своему рыцарю женщину, готовую безоглядно любить его, даже несмотря на те тайны, что так мучили Уильяма все эти годы. Но было уже слишком поздно.

Мессир Ричард оказался прав. Он ведь предупреждал, что так будет. А Уильям по глупости отмахнулся от чужих слов, посчитав, что он куда умнее и лучше других, что уж он-то никогда не нарушит своих обетов. И вот к чему это привело. Он, всегда ставивший честь превыше всего остального, теперь рисковал не только своей собственной, но и чужой. Честью нежной кареглазой женщины, повинной лишь в том, что она полюбила храмовника. А сам он…

Он любил ее не меньше. Любил настолько, что не задумывался ни о своих обетах, ни о пропасти между сыном барона — или принца, что было еще хуже — и дочерью купца.

Но это было… неправильно. И не могло принести им ничего, кроме горя. Как может мужчина, любя женщину, навлечь на нее позор? Что это за любовь такая, если он готов разрушить ее жизнь ради собственного удовольствия?

Но как было объяснить это Сабине, твердившей, что ей всё равно? Как найти в себе силы сказать, что они совершали ошибку, даже когда чувствовали, что в целом мире не найдется никого счастливее их? Как убедить ее, что это должно прекратиться? Уильям не знал, а потому впервые за те восемь лет, что провел в Святой Земле, боялся отправляться в Иерусалим. И еще больше боялся, что увидев ее вновь, он как и прежде не сумеет остановиться. Он и не хотел останавливаться.

Но, быть может, он напрасно ожидает худшего? Ведь от короля она не понесла.

А ты что, свечу держал? — раздраженно спросил Уильям в мыслях самого себя, поежившись от очередного порыва ветра, пробравшегося под белый плащ. Попытки найти отговорки собственному безрассудству злили его едва ли не больше самого этого безрассудства.

Да и есть же, по слухам, какие-то способы не допустить зачатия. И даже если дело было не в этом, бесплодие считалось одной из худших бед, что могли только обрушиться на голову женщины. Уильяму даже в голову не приходило желать такой участи Сабине. Тем более, ради собственного спокойствия.

В его голове, напомнил Уильям самому себе, вообще не должно было быть ни Сабины, ни каких-либо иных сарацинок. В его голове должны быть планы наступлений, штурмов и осад. И когда Уильям собирался с мыслями и начинал думать о войне, то всё чаще ловил себя на мысли, что вспоминает слова Льенара, сказанные много лет назад в Сен-Жан д’Акре.

Если они придут, это будет бойня. А они придут.

В восемнадцать лет, не имея никакого опыта в сражениях — в настоящих сражениях, где не было других путей, кроме как убить или быть убитым, — Уильям не сумел осознать того ада, что скрывался за этими словами. В двадцать шесть, пережив десятки боев и осад, будучи не раз раненым и получив под командование целую крепость, он не мог спать, слишком хорошо и отчетливо видя в своих мыслях и кошмарах ту силу, что была готова обрушиться на христиан со всех сторон света.