По сути, для Балдуина даже не имело значения, сколько лет будет его племяннику, когда тот взойдет на трон. Его собственного дядю, Балдуина III, короновали, как и его самого, в тринадцать лет. И оба они поначалу правили под руководством регента. Но если Балдуин III добился самостоятельного управления страной только в двадцать один год, едва не разругавшись насмерть с матерью-регентом, то баронский совет Балдуина IV, казалось, вознамерился свести его в могилу раньше времени.
— Королю уже шестнадцать, — заявили в какой-то момент те же бароны, что всего три года назад радовались появлению в Иерусалиме графа Раймунда. — Его Величеству больше не нужен регент.
Его Величество прекрасно понял, что происходит. Раймунд тоже стал правителем — пусть графства, а не королевства, хотя Балдуину порой казалось, что Триполи присягало Иерусалиму лишь на словах — всего в двенадцать лет после того, как его отец, тоже звавшийся Раймундом, был убит слугами Старца Горы. Он был первым христианином, чью жизнь оборвал удар ассасинского кинжала, и тамплиеры, по рассказам наставника Балдуина Вильгельма Тирского, вошли в крепость Масиаф, не сложив оружия и не склонив головы перед величием Старца. Вместо этого суровые рыцари-монахи вынудили Рашида ад-Дин Синана заключить с их Орденом унизительным мир. Ассасины выплачивали дань тамплиерам на протяжении уже двадцати пяти лет и даже стерпели убийство одним из храмовников посланника к королю.
Балдуин всё чаще задумывался о том, что эта смерть всё же была ошибкой. Если бы отец сумел призвать на службу ассасинов, это не только сдержало бы наступление магометан, но и заставило бы присмиреть иерусалимских баронов. Уже никто бы не посмел бормотать себе под нос так, что его слышали все члены баронского совета, что правителю Иерусалима, согласно «Книге короля», положено приумножать права короны в своем королевстве, а не уменьшать их. Балдуину захотелось процедить в ответ, что господин барон неверно понимает смысл этой фразы и что речь в ней идет о сделанных королем дарениях, а не выкупе плененных христиан. Но что было проку спорить с теми, кто его даже не слышал?
Они распоясались, со злостью думал Балдуин, глядя на непроницаемые лица вассалов. Отец, несмотря на все ходившие о нем слухи — некоторые даже смели обвинять его в получении судебных взяток, — знал, как держать баронов в стальном кулаке. Балдуину поначалу не хватило опыта и банального возраста — кто же из этих отважных и самоуверенных мужей станет всерьез прислушиваться к тринадцатилетнему мальчику? — а граф Раймунд коронован не был и в глазах баронов оставался таким же вассалом, как и они сами.
Почувствовавшая, что королевская хватка ослабла, знать теперь всё больше стремилась к самоличному правлению и видела в умном и энергичном графе Триполи первейшую помеху их амбициям. Король стоял на пороге смерти, а после него станет править или маленький ребенок, или вовсе женщина. Шанс возвыситься выпал слишком многим, и теперь они были готовы рвать друг другу глотки, словно голодные озлобленные шакалы. Пока в королевство не придут египетские и сирийские львы, которые не оставят шакалам ни единого шанса.
От этих мыслей Балдуину и в самом деле захотелось наложить на себя руки. Просто чтобы не видеть, как его собственные вассалы уничтожают власть Креста на Святой Земле быстрее, чем это сделает даже самая многочисленная магометанская армия. Но малодушный уход из жизни, да еще и по собственной воле, сделал бы только хуже. Хотя куда уж, казалось бы, хуже?
Поход на египетское логово Салах ад-Дина — удар на опережение, на который так надеялся Балдуин — провалился, не успев даже начаться. Византия всё же решилась на военные действия после сокрушительного поражения от тюркского султана, и в конце лета в Сен-Жан д’Акре появился желанный греческий флот: десятки военных дромонов и двухпалубных уисьеров, перевозивших лошадей. Почти в одно время с флотом в Святую Землю прибыл и Филипп Фландрский, кузен Балдуина по линии деда, Фулька Анжуйского, и полководец, уже успевший прославиться на Западе и поучаствовать в провальном восстании сыновей английского Генриха Плантагенета. Еще одного кузена, которого Балдуин никогда не видел, но чья слава в прошлом гремела на весь христианский мир. Если Филипп Фландрский не побоялся бросить вызов Генриху, то, вероятно, согласится возглавить поход на Египет.
И, что казалось Балдуину едва ли не самым важным, Филипп был мужчиной в самом расцвете сил и на двадцать лет старше иерусалимского короля. Балдуин надеялся на него больше, чем на любого иного родича или вассала, даже несмотря на то, что при первой встрече надменный граф Фландрии, Вермандуа и Валуа произвел на молодого короля не самое лучшее впечатление.
— Я рад нашей долгожданной встрече, кузен, — снисходительно улыбнулся в ответ на приветствие предполагаемый защитник Иерусалимского королевства и развалился в кресле, даже не сняв запыленного плаща. Балдуин промолчал, но улыбка графа ему не понравилась. Как оказалось, не зря. Филипп начал разговор с того, что пожелал обручить сестер иерусалимского короля с сыновьями его собственных вассалов.
— Сибилла только овдовела, и я не стану навязывать ей новый брак до тех пор, пока она не родит, — сухо ответил Балдуин, раздраженный пронырливостью кузена. Вокруг них сжималось магометанское кольцо, и нужно было идти на Египет, а знать только и думала, что о принцессах. — Изабелле же всего пять лет, и она еще слишком молода для замужества. Но я обдумаю вашу просьбу, кузен, — добавил он, намеренно подчеркнув, что в Святой Земле Филипп имеет право лишь просить, а не приказывать.
Имена вероятных женихов король позабыл уже на следующее утро, но до этого, посмотрев на карту христианского Запада, заподозрил неладное. Филипп вознамерился присоединить к своим западным владениям еще пару графств и откупиться от их наследников иерусалимскими принцессами. Балдуин всерьез задумался над равноценностью такого обмена — в его случае были хороши все средства, если они могли удержать королевство от распада, — но по дворцу уже поползли ненужные слухи и в дело вмешался еще один Балдуин, старший брат Балиана д’Ибелина.
Скандал вышел страшный, да еще и на глазах у короля. Тот совершенно опешил от такой наглости, поначалу даже решив, что ослышался, когда д’Ибелин заявил, что «ни один фландрский прихвостень не будет достойной парой для прекрасной Сибиллы».
— Разве можно, — продолжал возмутитель спокойствия, пока растерянный король пытался вернуть себе дар речи, — отдавать дочерей короля Амори, покойся он с миром, слугам этого бунтаря? Вы, граф, уже поддержали мятеж против другого вашего кузена, Генриха Английского, — бросил д’Ибелин побагровевшему от оскорбления Филиппу, — а теперь намерены свергнуть и нашего короля, раз не преуспели на Западе? Не видать вам иерусалимского трона!
Для Балдуина это была катастрофа. Д’Ибелин еще не договорил, а король уже понял, что никакого союза с надменным Филиппом теперь не выйдет. Тот потребует самое меньшее голову оскорбившего его барона, а это и в мирное время было слишком суровым наказанием.
— Если позволите, Ваше Величество, — продолжил д’Ибелин светским тоном, словно ничего и не произошло, — я почту за честь позаботиться о принцессе Сибилле.
У Балдуина звенело в ушах и трясли руки, когда он поднимался с трона, судорожно хватаясь ладонью в перчатке за один из подлокотников. Окружавшие его вассалы притихли, и на их холеных надменных лицах появилось незнакомое ему прежде выражение. Страх.
Почтет за честь? Ах, он почтет за честь? Мало того, что один д’Ибелин уже нацелился на вдовствующую королеву, так теперь и второй желает заполучить принцессу, а вместе с ней и трон?
— Вон, — отчеканил Балдуин ледяным тоном, стискивая в кулак трясущуюся руку, чтобы не сдавить ею горло амбициозного барона. — Вон. Из моего. Дворца. Вон, я сказал! — закричал он, когда опешивший наглец даже не двинулся с места, пораженно глядя на взбешенного короля. В ушах звенело всё громче, перед глазами поплыли черные пятна, заставив часто заморгать, грудь будто сдавило стальным обручем, но он продолжал кричать, готовый разорвать голыми руками любого, кто еще хоть раз посмеет всё испортить. — Вон отсюда, ты, презренный…! — Балдуин поперхнулся криком и схватился за грудь, чувствуя, как белый мраморный пол уходит у него из-под ног. Перед глазами стало совсем черно, словно он и в самом деле ослеп.
