— Научи меня, — взмолилась Сабина, складывая вместе смугловатые ладони, словно и в самом деле стояла на коленях перед алтарем, и Уильям не сумел бы ей отказать, даже если бы захотел. Хотя учитель из него был, вероятно, так себе. Но если саму Сабину устраивал даже такой, то среди других паломников мгновенно нашлись те, кому разговоры тамплиера с сарацинкой пришлись совершенно не по душе.

— Латынь, — презрительно фыркнул, останавливая возле них своего белого коня, немолодой рыцарь, вечно следовавший по пятам то за королем, то за его матерью. Уильям напряг память, но вспомнил лишь под вечер, да и то случайно, как этого рыцаря мимоходом охаял под стенами Баальбека Льенар. А старик то ли запомнил, то ли взъелся за что-то на самого Уильяма. — Впрочем, чего еще ждать от монахов? Не стихов же.

Уильям в тот момент объяснял на пальцах, не имея под рукой даже пера с пергаментом — что сильно затрудняло процесс обучения, — как правильно строить предложения на латыни. Поэтому поначалу даже не нашелся, что ответить на выпад старика, слишком погруженный в собственные рассуждения. Зато Сабина повернула голову и мило улыбнулась:

— Разумеется, мессир. Тамплиерам ни к чему знать стихи, ведь с ними можно обсудить десяток других, куда более увлекательных тем.

Интересно, неожиданно развеселился в мыслях Уильям, что она скажет, если этот тамплиер сам начнет читать ей стихи? Впрочем, со стихосложением Уильям не дружил еще в Англии — да и не пытался никогда подружиться, — а чужих сочинений уже попросту не помнил.

Но вслух он сказал другое.

— Не делай так, — попросил Уильям, когда рыцарь с кислой миной пришпорил коня и поехал дальше, поднимая над барханами клубы желтоватой пыли.

— Почему это? — нахмурила брови Сабина, и он подумал, что произнеси эти слова любой другой мужчина, и уже услышал бы в ответ гневную отповедь. Но с Уильямом она разговаривала совсем не так, как с другими. Он до сих пор не понимал, почему, но Сабине было важно, что он думает о ней самой или о ее словах и поступках. Даже если она и была в чем-то не согласна, то всё равно выслушивала его мнение. Но лучше бы ей было не разговаривать так с другими рыцарями.

— Потому что некоторые мужчины могут принять твой ответ за вызов.

— А молчание — за покорность, — парировала сарацинка. — По мне, так лучше сразу показать, что я не побоюсь дать ему отпор.

— Но… — начал спорить Уильям. Сабина впервые за все паломничество надула губы, давая понять, что недовольна этим разговором, и негромко пропела:

— С той, чей стан — кипарис, а уста — словно лал*, в сад любви удались и наполни бокал.

Уильям вспыхнул, разом забыв обо всех спорах, и поспешно огляделся, но кажется, никто, кроме него, не услышал этого совершенно недвусмысленного стиха. А потом нахмурил брови и спросил не без интереса:

— Это твое?

Он бы не слишком удивился, если бы стих и в самом деле был ее собственным сочинением, но Сабина качнула покрытой темной тканью головой и ответила:

— Омар Хайям.

— Кто?

— Кафи-и-иры, — протянула сарацинка, выпятив нижнюю губу. — Ничего вы не знаете.

— Ой, простите великодушно, — весело фыркнул в ответ Уильям. — Надо полагать, он поэт?

— Да, — согласилась Сабина и начала перечислять, загибая пальцы. — А еще математик, астроном и философ. Он умер сорок… — она задумалась на мгновение, припоминая, — сорок пять лет назад. Так что, — продолжила сарацинка, — стихи я, как видите, и сама знаю. Чего не скажешь о латыни.

Но упорства ей было не занимать. В следующем же монастыре, лежащем на пути у медленно продвигающихся на восток паломников — командор Иерусалима уже начинал недовольно ворчать, что если они продолжат проходить всего по десять миль в день, то будут добираться до Иордана неделю, — Сабина подолгу беседовала с монахами, почти забыв про Уильяма. И настолько очаровала их своей любознательностью и восхищенным личиком, придававшим ей сходство с маленькой забавной лисичкой, что те расщедрились и отдали девушке один из псалтырей. Сабина поначалу попыталась отказаться, понимая, сколь велика ценность рукописной и расписанной яркими красками книги, но после недолгих уговоров уже благодарила за подарок со слезами на глазах и крепко прижимала книгу к груди, словно боялась, что монахи передумают в самый последний момент и отберут у нее свой дар.

Она до сих пор держала книгу с таким благоговением, словно та была отлита из чистого золота. Уильям и сам понимал, что это очень ценный подарок, но его учили латыни еще в раннем детстве, до отправки пажом к графу Арунделу, и церковные книги никогда не казались ему чудом. Они несли свет и божественную мудрость, но вместе с тем оставались созданием рук человеческих из пергамента и чернил. Сабина же смотрела на эти страницы так, словно их ей преподнесли не простые смертные, а спустившиеся с небес ангелы. Уильям поначалу даже обиделся, увидев, как она на протяжении нескольких часов не поднимает от книги глаз, даже если не понимает ни единого слова на странице. И с потрясением обнаружил, что женщину можно ревновать не только к другим мужчинам, но к чему угодно на белом свете и даже к церковным книгам.

Но одновременно с этим у него появился новый повод не отходить от сарацинки слишком далеко. Шла ли Сабина по барханам Иудейской пустыни, не отрывая взгляда от страниц псалтыря, постоянно спотыкаясь и набирая полные башмачки песка, или же ехала в чужом седле, по-мужски перекинув через лошадиную спину стройные ноги в темных шальварах, но она неизменно начинала тормошить спутника при встрече с каждым непонятным словом.

— Что это значит? — спрашивала Сабина, свешиваясь к нему с седла или просто дергая за кольчужный рукав, поворачивала раскрытую книгу и указывала пальцем на нужную строчку. — Как это правильно прочесть?

И если Уильяму всё же приходилось покидать ее, то сарацинка немедленно начинала задавать вопросы другим тамплиерам. Те поначалу нервничали, отвыкшие от такого внимания, да еще и со стороны красивой женщины, но вскоре Уильям начал ревновать вновь, поняв, что остальные братья тоже находят ее очаровательной. И обиделся бы, если бы Сабина не появлялась каждый вечер из темноты и не засыпала под одним покрывалом с ним, крепко сжимая обнимающую ее руку. Хотя в другое время оторвать ее от псалтыря не могла даже бирюзовая красота Иордана.

— Ты спишь? — спросила Сабина, бережно закрывая книгу, завернула ее в свою длинную темную накидку и почти благоговейно спрятала в лежащую рядом с покрывалом седельную сумку.

— Нет, — ответил Уильям, не открывая глаз. Солнце пригревало всё сильнее, так что в какой-то момент он даже стянул через голову светлую котту, оставшись в одной только хлопковой камизе с расшнурованным воротом. И от приятного осеннего тепла, несравнимого с удушающей летней жарой, действительно начало клонить в сон, но Уильяму не хотелось тратить на бесцельную дрему время, которое можно было провести с Сабиной.

Та помолчала, глядя на удивительный бирюзовый цвет, в который воды Иордана окрашивались в это время года, и заговорила угрюмым тоном, словно ее очень беспокоила эта мысль:

— Трудно поверить, что псалмы, с которыми мы обращаемся к Господу, принадлежат перу иудея.

Уильям осторожно приоткрыл глаза, чтобы солнце не ослепило его в первые мгновения. Из такого положения он видел только ее волосы в солнечных бликах, из-за чего они казались выточенными из черного агата, и спину в длинной темной тунике, стянутой на талии расшитым голубым и зеленым пояском.

— Ты не любишь евреев?

Для христиан в этом не было ничего поразительного, а уж тамплиеры и вовсе никогда не питали к христопродавцам теплых чувств. Но евреем был и царь Давид, перу которого приписывали авторство псалтыря, и сын его Соломон, чей Храм в Иерусалиме дал имя Ордену тамплиеров, и сам Иисус Христос, которого издревле почитали потомком этих великих царей. А какой истово верующий не станет почитать этих мужей?

Выходило, что любовь христиан к евреям была крайне избирательной. Но Сабину воспитывали в иной вере, и Уильям не взялся бы утверждать наверняка, когда именно зародилась ее неприязнь.