Сабина очаровательно нахмурила брови и принялась за следующую строчку. Уильяму несмотря на всё его благочестие и белый плащ тамплиера, лежащий теперь неизвестно где, захотелось отобрать у нее книгу и зацеловать сосредоточенную сарацинку до полуобморочного состояния. Он думал — да что там, он всерьез надеялся! — что после той ночи в ущелье наконец-то успокоится, получив так долго желаемую женщину, и она перестанет изводить его, но вышло наоборот. Он ушел задолго до рассвета, пробормотав полусонной девушке, что должен быть на ночной мессе вместе с другими орденскими братьями, а когда вернулся…

Сабины уже не было.

Всё верно, думал Уильям, борясь с непонятным и вместе с тем невыносимо обидным разочарованием. Нельзя, чтобы кто-то увидел её выходящей из палатки тамплиера, поэтому разумнее было уйти ночью, когда паломники спали. А даже если бы и не спали, то всё равно не разглядели бы ее толком в темноте. И днем сарацинка была безукоризненно отстраненной, шла по горной тропе, гордо подняв покрытую темной тканью голову, и даже не смотрела на него. А Уильям не решался приблизиться, боясь, что немедленно выдаст себя. Но почему… Почему она казалась теперь такой холодной?

Она разочаровалась в нем.

Уильям разрывался между желанием подойти и спросить, поговорить, начать умолять дать ему еще хотя бы один шанс — всё, что угодно, лишь бы она улыбнулась ему вновь! — и попытками принять происходящее, как должное. И убедить себя, что это к лучшему. Он не сможет дать ей ничего, кроме самого себя, а сам он…

Ни на что негоден.

Но ведь он не должен, он рыцарь-монах, а не герой куртуазных романов и поэм сродни тем, что так любили читать дамы королевы Элеоноры.

Женщины, черт бы их побрал. Да лучше уж сунуть голову в пасть льву, чем провести ночь с женщиной. Меньше будет страданий на следующее утро.

Впрочем, то был не лев, а львица, поджарая и быстрая. И очень голодная, раз ее не отогнало ни количество паломников, пусть и по большей части безоружных, ни острие длинного рыцарского копья.

— Не волнуйтесь, миледи! — прокричал кто-то за спиной, обращаясь, по-видимому, к ехавшей чуть позади знатной даме. — Убивать львов — одна из прямых обязанностей храмовников!

Но храмовнику можно было бы и помочь, раздраженно подумал Уильям, хотя лично он в помощи и не нуждался. Павлины в разноцветных сюрко, черт бы их побрал. На словах они все рыцари, а как дело доходит до кружащего перед безоружными христианами зверя с оскаленными клыками, так обязанность защищать сразу ложится на одних только тамплиеров.

Дожидаться остальных братьев было пустой тратой времени, поэтому львицу Уильям убил сам, поймав на лету брошенное оруженосцем копье и всадив его зверю в горло, когда тот бросил кружить вокруг и кинулся на безоружных людей. Утробный рык, оборвавшийся, когда острие вошло в плоть с чавкающим звуком, и раздавшийся почти одновременно с ударом короткий отчаянный крик. Львица вытянулась на пыльной каменистой земле, стремительно побуревшей там, где на нее ручьем текла кровь из рваной раны, а Уильям вырвал копье и обернулся, пытаясь понять, кто кричал. Сабина стояла среди других, столь же бедно одетых женщин и смотрела на него. И почему-то этот вид широко распахнутых глаз, судорожно сцепленных пальцев и дрожащих приоткрытых губ, словно она хотела что-то сказать, но больше не могла произнести ни звука, вызвал в нем в целую бурю совершенно непонятных чувств.

— Ах, мессир тамплиер, вы напугали нашу служанку, — засмеялась звонким, как серебристый колокольчик, смехом знатная дама, белокурая девица в голубой накидке и с такими скучными, почти идеальными чертами лица, что Уильям не смог бы отличить ее от любой другой красавицы при любом ином христианском дворе. Сабина вздрогнула, как от пощечины, и опустила голову, вскинув тонкую руку, чтобы скрыть скатившуюся по щеке и на мгновение блеснувшую на свету слезинку.

Она плакала, с потрясением понял Уильям. Из-за грубости белокурой дамы? Или… Неужели… Из-за него?

Вид напуганной женщины был ему не в новинку, достаточно было вспомнить девиц при английском дворе, переживавших за своих ухажеров, затеявших очередной шутливый поединок. Уильям всегда находил эти переживания глупыми и откровенно фальшивыми. Но мысль о том, что Сабина могла испугаться за него, даже если опасности толком и не было, заставляла воспринимать её испуг совершенно иначе.

— В страхе вашей служанки нет ничего удивительного, миледи, — с безукоризненной вежливостью ответил Уильям, оправившись от потрясения. — Женщине легко быть смелой в окружении десятка рыцарей и куда сложнее, когда никому из мужчин нет до нее дела.

Белокурая красавица резко замолчала и залилась некрасивым, почти пунцовым румянцем. Глядишь, в следующий раз задумается, прежде чем смеяться и неважно, над кем. Жестоких шуток Уильям не любил с детства.

— Повежливее, храмовник, — вмешался один из окружавших даму рыцарей, тоже светловолосый и голубоглазый и с такой же почти безликой красотой. — Ты говоришь с моей женой.

А ты — с бастардом английского принца, раздраженно подумал Уильям, но натянул дежурную улыбку и склонил голову в полупоклоне. Я, мол, ничего дурного не имел в виду, мессир, вы не так поняли.

Сабина не поднимала головы в темной накидке до самого привала, но, очевидно, следила за ним краем глаза. Стоило Уильяму вернуться в свою палатку в надежде, что он сумеет хоть немного поспать, а не будет всю ночь ворочаться, вспоминая теплые губы и ласковые руки, как полог приподнялся вновь с негромким шуршанием.

— О чем ты думал? — едва слышно, словно у нее сдавило горло, спросила Сабина, глядя на него всё теми же широко распахнутыми глазами.

Она пришла, с содроганием подумал Уильям, но пожал плечами, расстегивая аграф плаща, и ответил беспечным и даже не дрогнувшим голосом:

— Это всего лишь львица.

— Всего лишь? — всхлипнула Сабина и бросилась ему на шею с таким жаром, что он даже пошатнулся от неожиданного толчка. — Я так испугалась за тебя, — прошептала она дрожащим голосом, обхватив его руками и прижимаясь щекой к его щеке. Уильям очнулся, только когда они лежали, переплетя руки и ноги, поверх черно-белого покрывала и он вновь задыхался, уткнувшись лицом в ее мягкие пышные волосы. Сабина гладила его по спине, пока не начала изредка вздрагивать, как от порывов ветра. Золотисто-смуглая кожа покрылась мурашками, словно ей было холодно.

— Ты замерзла? — спросил Уильям, когда наконец решился поднять голову, отчаянно пытаясь смириться с собственной безнадежностью. В Англии такого никогда не было. Или виной всему были девять лет вынужденного воздержания?

— Немного, — ответила сарацинка с безмятежной улыбкой, словно не была разочарована второй раз подряд. И он закутал ее в теплое шерстяное покрывало, как маленького ребенка, а затем забрался под него и сам, когда остыл и почувствовал, что в палатке и в самом деле прохладно.

— Не пугай меня так больше, — попросила Сабина дрожащим от нежности голосом, кладя голову ему на грудь. Короткие черные локоны защекотали кожу. Уильям прикрыл глаза, перестав разглядывать полускрытый тенями полог над головой, сделал глубокий вдох и сказал:

— Я бастард.

— Что? — не поняла Сабина. Покрывало на мгновение зашелестело, и тяжелая голова перестала давить на грудь.

— Я бастард, — повторил Уильям, не решаясь открыть глаза.

— Чей? — по-прежнему не понимала сарацинка.

— Юстаса Блуаского, — ответил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не зажмуриться сильнее.

И ничего не произошло. Она не закричала, что он лжец и мерзавец, не вскочила и не начала лихорадочно собирать разбросанную вокруг одежду. Она даже не шевельнулась и не отодвинулась от него ни на дюйм.

Уильям осторожно открыл один глаз. Сабина смотрела на него с растерянностью в медово-карих, отливающих золотом в свете фитилька, глазах, приподнявшись на локте и подпирая рукой маленький, аккуратно закругленный подбородок.

— И что с того? — спросила она, и Уильяму захотелось схватить ее в объятия и с жаром поклясться в вечной любви и преданности. Настолько искренней была растерянность в ее голосе.