И тут вновь подняли головы еретики-шииты.

Был ли это заговор сирийских военачальников, или же Старец Горы действовал в одиночку, но прежде чем Салах ад-Дин успел снять осаду с Алеппо, под стенами города появилось не двое и не четверо, а сразу тринадцать ассасинов. Заподозривший неладное караульный умер, не сходя с места, но успел прокричать одно-единственное слово, мгновенно взбудоражившее весь лагерь:

— Хашишийа!

Телохранители Салах ад-Дина остановили убийц на полпути к шатру султана. Ценой собственных жизней. Больше половины из них погибло в бою, и еще несколько не дожили до утра, скончавшись от полученных в схватке ран.

Салах ад-Дин испытывал ярость и ужас одновременно. Он стоял на пороге объединения магометанского мира под рукой единого сильного правителя — его рукой! — и одновременно с этим на пороге смерти. Один удар ассасинского кинжала положит конец всем его планам и завоеваниям. И что тогда станет с едва созданным султанатом? Кто сохранит его и расширит его границы? Кто захватит города кафиров и присоединит их к своему государству? Кто вернет правоверным священный Иерусалим?

С того черного дня султан повелел ставить его шатер в стороне от основного лагеря, на укрепленном и защищенном участке, к которому невозможно было подойти незамеченным для неусыпно следящей за малейшими движениями теней стражи. Но от нового покушения это не спасло.

Во второй раз убийцы поджидали его у шатра одного из эмиров, всего лишь четверо, но они добились бóльшего успеха, чем предыдущие тринадцать. Один из ассасинов прорвался к самому султану и нанес два удара. От первого Салах ад-Дин отшатнулся, и лезвие кинжала только рассекло ему щеку, а второй остановила предусмотрительно надетая — или, вернее будет сказать, не снятая — броня. Третьего не последовало, султан самолично отсек убийце голову, а его телохранители прикончили остальных троих посланцев Старца Горы.

Рана на щеке со временем стала лишь тонким розовым шрамом, вызывавшим неподдельное восхищение у жен и наложниц султана, в очередной раз убедившихся, что их господин не только мудр и благочестив, но и бесстрашен в бою. Но для Салах ад-Дина это стало поводом объявить Старцу Горы войну. Не прошло и трех месяцев со дня второго покушения, как султан уже осаждал вотчину Старца в горах Джебель-Бахра — грозный замок Масиаф, окруженный неприступными каменными стенами и еще более неприступными отвесными скалами. О том, что было после, он не рассказал даже родным братьям. Поскольку и сам не понимал, как было возможно, что посланники Старца Горы в этот раз оказались даже в числе его доверенных телохранителей.

Салах ад-Дин доверял этим двоим так, как не всякий отец доверился бы собственным сыновьям. Но когда к нему в лагерь явился посланник от ассасинов и потребовал принять его наедине, султан нехотя — и убедившись, что у посланника нет оружия — отпустил всех остальных своих защитников. И тогда посланник Старца Горы повернулся к оставшимся в шатре двоим телохранителям и спросил:

— Если я прикажу вам именем моего господина Рашида ад-Дина Синана убить султана, сделаете ли вы это?

И те, кто клялся не щадя жизни хранить Салах ад-Дина от клинка и стрелы, обнажили свои сабли и ответили:

— Приказывай, и мы исполним всё, чего пожелает господин.

Султан не произнес ни слова, ни когда посланник передавал короткое, лишь в нескольких витиеватых фразах, предложение мира от Старца, ни когда он покинул шатер, уведя с собой и предавших своего правителя воинов. Лишь когда полог шатра опустился за их спинами и стихли в отдалении шаги убийц, он тяжело опустился, почти рухнул на подушки и с трудом сделал глубокий вдох. Смысл послания был очевиден. От Старца не укрыться никому и нигде, и если Салах ад-Дин не снимет осаду и не покинет Джебель-Бахра раз и навсегда, то в следующий раз он не только почувствует леденящее душу дыхание вестника смерти Азраила*, но и ощутит прикосновение его карающей длани.

И величайший из правителей, уступавший по мудрости и благочестию лишь пророку Мухаммеду, отступил, не посмев бросить новый вызов притаившейся в Масиафе грозной силе. Он без особого труда мог бы задавить это шиитское змеиное гнездо и разрушить до основания все замки ассасинов, превратив печально знаменитую секту убийц в не более чем страшную легенду, которой пугают непослушных детей. Но одна из гадюк Старца успела бы ужалить султана-победителя перед смертью. А ему еще столько нужно было сделать.

Изгнать неверных с исконных земель его народа было важнее, чем покарать еретиков-шиитов.

***

Ветер гнал по реке легкую рябь, но в надежно укрытую от чужих глаз заводь не доносилось ни дуновения, только мелкие, нежно-бирюзового оттенка волны накатывали на берег совсем близко от полусогнутых, перекрещенных в голенях ног в темных шальварах и поношенных кожаных башмачках.

— Что это значит? — спросила Сабина, указывая пальцем на одну из строчек. Книга лежала на ее скрещенных ногах, краями кожаного переплета с золотым тиснением касаясь обтянутых хлопковой тканью коленей, и первое время сарацинка просто любовалась красочными узорами и рисунками по краям пергаментных страниц, переворачивая их с такой бережностью, словно те могли рассыпаться в пыль от неловкого прикосновения. Написанные же на страницах слова, тщательно выведенные готическим письмом*, по большей части были для нее не более чем набором полузнакомых букв. — Do… Dominus regit me… Правильно?

Уильям нехотя отвел взгляд от узких ступней и полускрытых темным хлопком лодыжек, приподнялся на локте и заглянул в книгу.

— Dominus regit me et nihil mihi deerit*. Господь — Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться.

Сабина сосредоточенно нахмурила тонкие изогнутые брови, обдумывая услышанное, и спросила:

— Dominus — это Господь, так?

— Так, — согласился Уильям, прижимаясь виском к мягкой ткани туники на ее плече. Хотелось, чтобы она отвлеклась от книги и обняла его или хотя бы просто прикоснулась рукой, чтобы он мог поцеловать ее пальцы. Сабина склонила голову набок и потерлась щекой о рыжеватую, выгоревшую на солнце макушку. Но нить рассуждений, в отличие от него, не потеряла.

— Тогда почему тамплиеры говорят «Non nobis, Domine»? Я думала, Domine тоже значит «Господь».

— М-м-м? — протянул Уильям, моргнул и ответил. — Так и есть.

— Не понимаю, — честно ответила Сабина и перевела на него взгляд своих медово-карих глаз. — В чем разница?

— Всё просто, — ответил Уильям таким авторитетным тоном, что она негромко рассмеялась. — Это обращение. Когда мы зовем Его, то говорим «Domine». Ты, Господи, и Твоему имени слава. Но Он, Господь, — пастырь мой.

— О, — сказала Сабина. — Значит, когда мы говорим о Боге, то «Dominus». А когда говорим с Ним, то «Domine».

Уильям кивнул и вновь откинулся на черно-белое шерстяное покрывало, вытянув ноги в сапогах к самой воде. Солнце неторопливо ползло к зениту, то скрываясь за пушистыми светло-серыми облаками, то проглядывая вновь, и всё вокруг начинало блестеть и переливаться в ярких теплых лучах, а река становилась похожей на бирюзовую ленту, змеящуюся среди пологих холмов, поросших невысокими кустарниками и одинокими деревьями. Здесь было куда легче, чем в окружении многочисленных паломников, не думать о том, сколько глав Устава он нарушил только за сегодня. Начиная с того, что исчез неизвестно куда, сославшись на первую же более-менее правдоподобную причину, что пришла в затуманенный страстью разум, и в ближайшие несколько часов возвращаться не собирался.

— Nihil — это ничто, верно? — спросила Сабина, продолжая разбирать первую строчку псалма на отдельные слова.

— Верно, — согласился Уильям, глядя на ее освещенный солнцем профиль с лежащей на щеке волнистой черной прядкой. Эта дотошность нравилась ему, пожалуй, больше всего. Сабине было мало просто зазубрить псалмы и молитвы наизусть, она хотела понимать, что именно говорит. И что говорят священники. Для большинства присутствующих на мессе все молитвы и песнопения, произносимые на латыни, оставались не более, чем набором ничего не значащих звуков.