Натруженные мышцы поначалу заныли только сильнее, и пришлось даже растереть плечи и руки, чтобы унять боль. Уильям набрал в грудь побольше воздуха и опустил голову под воду, длинные волосы намокли и потемнели, перестав вспыхивать на свету медной рыжиной. К концу лета та всегда становилась заметна сильнее из-за того, что волосы выгорали под палящим южным солнцем, становясь скорее темно-рыжими, чем каштановыми.

— Эй, рыжий! — немедленно принимался кричать Жослен, а потом носился от возжелавшего мести Уильяма по всему ристалищу, хохоча так, будто был самым обыкновенным оруженосцем, у которого и забот-то еще толком не появилось.

Уильям негромко рассмеялся, вспомнив их последнюю тренировку, после чего запрокинул голову, положив ее на жесткий деревянный край бадьи, и прикрыл глаза. Пар, поднимаясь над водой, завивался в причудливые узоры и спирали, рисовал в полумраке смутные картины. А затем принял неясные, полускрытые легкой газовой вуалью черты лица с раскосыми медово-карими глазами. Длинные черные волосы рассыпáлись по хрупким нагим плечам, удерживаемые лишь изогнутой коралловой заколкой на затылке.

Уильям в полудреме протянул руку, касаясь этих густых, чуть вьющихся волос, запуская в них пальцы и собирая в кулак. Тяжелые пряди змеями обвились вокруг запястья, вода всколыхнулась, и по золотисто-смуглой коже потекли крупные капли, в глубине которых мерцали в свете свечей крохотные золотистые искорки. Вуаль шевельнулась от легкого вздоха, Уильям коснулся пальцами скрытой легкой тканью щеки, приподнял вуаль и провел пальцем по мягким приоткрытым губам. Она улыбнулась и склонилась над ним, окутав длинными волосами и легким запахом жасмина, защекотавшим ноздри и неожиданно взволновавшим его так сильно, что по телу пробежала невольная дрожь.

Мягкие подушечки пальцев с длинными, выкрашенными хной ногтями почти невесомо погладили его по короткой бороде, провели по верхней губе и жестким, покалывающим пальцы усам. И она поцеловала его, поначалу легко и осторожно, а затем крепко, даже жадно, прильнув всем телом. Гибким, теплым, с гладкой золотистой кожей и медленно стекающими по ней золотистыми каплями воды. Мягкая упругая грудь прижалась к его груди, нежный живот — к его животу, длинные волосы поплыли по поверхности воды, и у него перехватило дыхание. Уильям целовал ее тонкие пальцы, длинную смугловатую шею и плавную линию плеч, гладил полускрытое вуалью лицо и тяжелые черные волосы, зарываясь в них лицом и глубоко вдыхая тонкий запах жасмина. Она обхватила руками его шею, запустила пальцы в мокрые длинные волосы, откидывая их с его лица. И прошептала нежным голосом, почти выдохнула, касаясь губами его уха:

— Уильям…

И он проснулся, всколыхнув успевшую остыть воду, задыхаясь и содрогаясь от острого головокружительного ощущения. Лицо горело от залившего его стыдливого румянца, губы жгло от призрачного поцелуя, а пальцы свело судорогой, настолько сильно он стиснул ими жесткие деревянные края бадьи.

Проклятье, выругался про себя Уильям, выбираясь из бадьи и наспех вытираясь льняной простынью. Он даже не видел ее лица, одни лишь темные глаза с длинными ресницами. Он не знал, как ее зовут и сколько ей лет. Под этой проклятой чадрой могла оказаться как совсем юная девочка, которую и женщиной-то назвать было нельзя, так и уже немолодая мать семейства, которая годилась в матери и самому Уильяму.

Но она стала наваждением. Настолько, что он постоянно ловил себя на мысли, что каждый раз, выходя из прецептории в город, он невольно начинает искать в толпе высокую гибкую фигуру в длинном темном покрывале. И, не задумываясь, смотрит в лицо каждой женщине в чадре, выискивая среди них ту, у которой были карие глаза. Да такие могли быть у половины сарацинок в городе! И всё же, он не находил тех самых, с красивым медовым отливом, который не давал ему покоя с того жаркого вечера, когда он столкнулся у дверей храма с незнакомкой в чадре.

Кто она? Почему она выходила из христианского храма, но была одета, как магометанка? Да еще и закутывалась в покрывало так, что были видны одни лишь глаза. Льенар однажды сказал им, что, несмотря на бытовавшее на Западе убеждение, магометанкам совсем необязательно закрывать лицо от посторонних глаз. Тогда зачем ей это? Она боялась, что кто-то узнает ее за пределами храма? Но почему?

Ему не следовало об этом раздумывать. Ему вообще не следовало думать о ней, ни днем, ни ночью, ни во время трапезы, ни — уж тем более! — во время молитвы. Но как Уильям ни старался, как ни проводил часы напролет, то рубясь на ристалище, пока от усталости не начнет ломить всё тело, то простаивая на коленях в храме, сарацинка не давала ему покоя. Изводила, заставляя замирать каждый раз, когда он замечал женщину в длинном черном покрывале. И вновь это оказывалась не она. Ему казалось, что еще немного, и он либо сойдет с ума, либо сляжет в лазарет. А ведь когда-то он смеялся над теми рыцарями, что целыми днями не поднимались с постели, сказываясь больными от любви.

Под конец его смятение заметил даже Ариэль, взбудораженный предстоящим посвящением в рыцари и орденские братья и потому не способный думать ни о чем другом.

— Всё в порядке? — спросил оруженосец, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. Уильям почти не спал прошлую ночь, наполненную мучительными снами о кареглазой женщине в магометанской чадре, но попытался улыбнуться и ответил:

— Да, всё отлично.

Про себя он при этом постоянно повторял одну из глав Устава, словно надеялся, что это поможет ему выбросить сарацинку из головы.

… и потому пусть никакой брат не возжелает поцелуя ни вдовы, ни девицы, ни матери, ни сестры, ни тетки, ни какой иной женщины.

Он нарушал этот постулат едва ли не каждое мгновение и не знал, как остановиться. И порой испытывал от этого отнюдь не стыд.

А что в этом дурного? — порой спрашивал Уильям самого себя и думал, что бы ответил на это Льенар.

— Я ведь не должен, — сказал бы ему Уильям. — Я рыцарь Ордена тамплиеров.

— Которому двадцать один год, — фыркнул бы в ответ Льенар, растянув губы в своей любимой ехидной усмешке. — Чего ты ожидал? При таком-то раскладе.

— Но ведь в Уставе сказано…

— Устав, друг мой, писался не иначе, как для святых. Но мы-то с тобой простые смертные. Так что не стоит ждать, что мы будем следовать каждой его букве.

Это утешало слабо. Несмотря ни на что, Уильяму не хотелось становиться одним из тех рыцарей, которые разрывались между своей честью и красивой женщиной. Да что там, он ведь даже не знал, красива ли она. Он ничего о ней не знал. И его долг состоял отнюдь не в том, чтобы каждое мгновение думать о женщине. Он должен был защищать своих единоверцев.

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям.

Его мир состоял из звона стали, летящего в лицо ветра с песком и палящего солнца, порой жгущего кожу сильнее пламени. И в этом мире не находилось места для женской мягкости и любви. Да и с чего он вообще взял, что может ей понравиться? Кем бы она ни была, зачем ей храмовник, у которого нет ничего, кроме меча и плаща? Да и те ему не принадлежали.

Он не мог даже жениться на ней, а значит, одного прикосновения, одного неосторожного взгляда было бы достаточно, чтобы навлечь на нее незаслуженный позор. Что он способен ей дать, кроме собственных чувств? Которые от позора не спасут, и, к тому же, могли развеяться, как дым, едва он увидит ее лицо. Она завораживала своей таинственностью и в действительности могла оказаться совсем не такой, какой рисовало ее воображение Уильяма. Он и любовью-то это назвать не решался. Разве можно любить кого-то, кого совсем не знаешь и даже толком не видел?

И всё же он едва ли не каждый день уходил в Храм Гроба Господня. Ариэль неизменно увязывался следом. Уильям ничуть не возражал. Если оруженосец и отвлекал его от этих совершенно бессмысленных и даже ненужных поисков, то лишь ненадолго. По большей части Ариэль тихо молился, не отрывая голубых глаз от алтаря. Уильям тоже. И постоянно просил у Господа прощения за то, что приходит в этот величественный храм не столько ради молитв — молиться, если подумать, он мог и не выходя из собственной кельи, — а сколько в надежде вновь встретить кареглазую сарацинку.