Амори же тем временем проклинал прячущегося на границе с Египтом врага, призывая на его голову громы, молнии и казни Египетские, а тот продолжал изводить короля своими вылазками. Как по одиночке, так и в союзе с надвигавшимися с севера Зангидами. Сарацины видели в египетском визире главного защитника их веры, за что прозвали Салах ад-Дином, а то, как порой называл его Амори, Бернар не повторил бы даже в присутствии солдатни, не то что при королевском дворе.

— Я достану этого проклятого сарацина из-под земли! И надену его голову на копье, как сам он смеет надевать на нее головы моих рыцарей! — ярился король, но в действительности сделать с Салах ад-Дином ничего не мог. Теперь и совсем не сведущие в государственных делах начинали понимать, что грядет буря. Даже всегда веселая и кокетливая дочь Бернара теперь думала не только о молодых рыцарях и предстоящих пирах, но и о надвигавшейся со всех сторон угрозе.

— Будет война? — спросила Агнесс незадолго до того, как они выехали из своего фьефа неподалеку от Иерусалима. Этот фьеф получил еще отец Бернара, безземельный тулузский рыцарь, на исходе прошлого столетия отправившийся в первый поход крестоносцев вместе с послушницей из монастыря в далекой итальянской Апулии. Монахиней она так и не стала, как и рыцарь не нашел здесь тех золотых гор, о которых грезил, поскольку их забрали себе более влиятельные вассалы графа Раймунда Тулузского. Но в конечном итоге их амбиции вполне удовлетворились клочком земли со скорее каменным домом, чем действительно замком, и тремя сыновьями, из которых до зрелых лет дожил лишь самый младший. Остальные двое сложили головы в бесконечных войнах с сарацинами, но даже они сами едва ли об этом жалели, поскольку ушли из мира, увенчанные славой. Война здесь была делом привычным, и именно так Бернар и ответил дочери.

— Мы всегда с кем-то воюем, дитя мое, потому как у христиан слишком много врагов в подлунном мире. Мы сможем убрать мечи в ножны, лишь когда истребим последних из них, а это будет еще очень нескоро.

Агнесс грустно вздохнула, услышав такой ответ, но долго унывать не смогла. Вот и теперь думала не о том, что все эти рвущиеся в Иерусалим люди, возможно, просто искали приюта и защиты за каменными стенами, а крутила по сторонам гордо поднятой белокурой головкой, расспрашивая обо всем, что увидит или что придет в эту головку.

— А что везут по этой дороге? А разве порт называется не Сен-Жан д’Акр? О, так Яффа — это тоже порт? А зачем нам столько портов? Разве одного мало? А почему ты говоришь, что Его Величество собирает налоги с порта в Сен-Жан д’Акре? Он же король, а не торгаш.

— Это называется «цепь», — терпеливо объяснял Бернар любознательной дочери. — Сен-Жан д’Акр входит в домен короля, и тот получает всю прибыль, которую приносит городской рынок и таможенная «цепь».

— А разве король и без них недостаточно богат?

— Это золотое дно, — не выдержал Жасинт. — Очень много денег, понимаешь? Очень, — повторил он, сделав страшные глаза. Агнесс обиженно надула губы и отвернулась. Только чтобы заинтересоваться едущим в отдалении всадником в ярком ало-золотом сюрко и спросить:

— А вы знаете того рыцаря?

— Знаем, — вновь ответил Жасинт. — Он тратит горы безантов* на свою одежду и лошадиную сбрую, чтоб блестело поярче. Павлин!

— Жаль, — вздохнула Агнесс. — Он красивый.

— Это мы что же, — хмыкнул Жасинт, — мужа по одному только лицу выбирать будем?

Вот уж нет, решил про себя Бернар. Его девочка достойна самого лучшего, а потому выйдет за того, кто сможет обеспечить ей более чем достойное существование. И внешность женихов в этом случае будет волновать ее отца в последнюю очередь.

— Когда мы наконец попадем в город? — не выдержала Агнесс. — Я так давно там не была, — потом замолчала почти на минуту и вдруг спросила: — А она красивая?

— Кто? — не понял Бернар.

— Королева.

— Мне трудно судить об этом, дитя мое, — пожал плечами Бернар. — Кто я такой, чтобы оценивать красоту королевы Иерусалима?

На его взгляд, королева была мила, но слишком юна для Амори и к тому же совершенно не походила на идеал Прекрасной Дамы, воспеваемый в куртуазных песнях. Мария Комнина была византийской принцессой, одной из многочисленных родственниц императора Мануила, а ее мать и вовсе происходила из правителей Армении, поэтому королева была излишне смугла и темноглаза. Христианские рыцари предпочитали совершать подвиги ради белокурых красавиц сродни Агнесс, с глазами голубыми, как летнее небо поутру, и губами пухлыми и алыми, словно бутон розы. А потому королеву находил красивой далеко не каждый из них. Порой даже сам Амори смотрел на нее так, будто был разочарован. Впрочем, у короля давно была не самая лучшая репутация и поговаривали, будто немало рыцарей были оскорблены излишним и порой переходившим всякие границы вниманием Амори к их женам. Даже будь королева прекраснейшей из женщин христианского мира, это не изменило бы натуры короля.

— А вдруг я ей не понравлюсь? — снова спросила Агнесс.

— Как же ты можешь ей не понравиться? — удивился Бернар.

— Но меня же зовут так же, как и прежнюю жену короля, — с какой-то удивительной уверенностью ответила дочь, будто считала, что это станет для королевы решающим доводом.

— Как? — притворно ужаснулся Жасинт. — Ты разве не знаешь, что Ее Величество велит побивать камнями за такое страшное преступление? А я-то всё гадал, отчего ты не боишься ехать ко двору!

— Ой, замолчи! — засмеялась Агнесс и протянула руку в длинной перчатке, легонько ткнув брата кулаком в плечо. Тот сделал вид, будто смертельно ранен. — Ой, да это же храмовник! — воскликнула Агнесс, вновь обернувшись и мгновенно забыв обо всем остальном.

Ловко лавирующий между лошадьми и повозками всадник действительно оказался тамплиером в запыленном плаще с красным крестом и намотанной на манер тюрбана белоснежной куфии, закрывавшей его лицо.

— Куда это он так торопится? — заинтересовалась Агнесс, но ее отец с братом только пожали плечами. Причин у храмовника могла быть сотня. Тот, словно почувствовав, что о нем говорят, придержал коня и внимательно оглядел дорогу впереди. После чего откинул с лица белую ткань и сделал большой глоток из кожаного бурдюка.

— Красивый, — мечтательно протянула Агнесс. У Бернара зрение было уже не то, и он с такого расстояния не мог разглядеть тамплиера как следует, но в любом случае замечание дочери ему не понравилось.

— Ой, сестрица, — вздохнул Жасинт, невольно соглашаясь с отцовскими мыслями. — На кого ты смотришь, у него же обет безбрачия. И еще кое-чего.

— А давай проверим? — запальчиво предложила Агнесс, увидев, что храмовник вновь пришпорил коня.

— Что значит «проверим»?! — даже растерялся в первое мгновение Бернар, а дочь уже развернула свою белую лошадку и окликнула рыцаря звонким голосом:

— Храни Вас Господь, мессир тамплиер!

Храмовник повернул к ней загорелое скуластое лицо с чуть нахмуренными темными бровями и короткой рыжеватой бородой, тщательно выбритой вокруг жесткого, сомкнутого в неестественно прямую линию рта. И ответил неожиданно приятным, не сочетавшимся с его суровым лицом, низким голосом, склонив в поклоне голову в белом тюрбане:

— Благодарю, миледи.

А затем вновь пришпорил коня. В темно-серых, словно грозовая туча, глазах не промелькнуло ни единой эмоции. Словно перед ним была статуя из мрамора, а не цветущая молодая девушка в ярких шелках, улыбавшаяся ему самой ласковой улыбкой, какую только можно было себе представить.

— Ну, что я тебе говорил? — хмыкнул Жасинт, когда храмовник уже не мог их услышать, а Агнесс надула губы, обиженная таким откровенным пренебрежением. — Монах.

Уильям проскакал, огибая паломников и купцов, к высоким воротам — расположенным под прямым углом к высокой стене, чтобы было легче оборонять их в случае нападения, — коротко кивнул паре городских стражников и пустил коня рысью вниз по улице. Здесь уже лавировать между пешими и конными путниками было сложнее, с обеих сторон его окружали каменные дома, поэтому приходилось просить других путников посторониться. Те, завидев, что мешают проехать тамплиеру, в большинстве своем отступали с его пути, понимая, что тот не стал бы торопить их просто от скуки, как это часто делали мирские рыцари. Хотя находились и те, кто в ответ на простую просьбу пропустить его вперед начинал ворчать. Но Уильям был не намерен тратить время на споры и попросту вклинивался между путниками, едва образовывалось хоть какое-то подобие просвета в неровных рядах людей, лошадей и повозок.