Но услышала следовавшая за рыцарями-монахами сарацинка. Бернар видел ее несколько раз, то скачущую на гнедой лошадке рядом с госпитальерами, ведущими одну колонну христиан, то отправлявшуюся вперед к тамплиерам, сопровождавшим другую. И был уверен, что она и в этот раз проедет мимо, но сарацинка услышала горестный плач и опустила глаза, прежде непрерывно глядевшие вдаль. Пару мгновений они смотрели друг на друга — старик, обнимающий безутешную дочь, и молодая женщина, по-прежнему гордо поднимающая подбородок, — а затем она с силой потянула на себя поводья и остановила неторопливо идущую лошадь. Будь у Агнесс силы, она, верно, прогнала бы сарацинку прочь, но теперь не смогла даже оттолкнуть смуглую руку, закрывшую пустые глаза мертвого ребенка.
— Мне очень жаль, — тихо сказала сарацинка и осторожно коснулась плеча Агнесс.
— Ей было так холодно, — всхлипнула Агнесс. — Так холодно…
— Она больше не будет страдать, — ответила сарацинка еще тише, и Бернар с трудом разобрал ее следующие слова. — Позволь мне помочь.
Они похоронили малышку в стороне от тракта, связав крест из пары изломанных ветвей кустарника, и пошли рядом, слушая, как хлюпает под ногами черная грязь. Сарацинка усадила в седло своей лошади младшего сына Агнесс, разделила между голодными детьми длинную полоску вяленого мяса и запела неожиданно звонким голосом, пусть и не всегда попадая в ноты, псалом на латыни. Первые несколько мгновений этот голос в одиночестве разносился над дорогой, а затем его подхватил еще один человек. И еще, и еще. Пока не запела, казалось, вся растянувшаяся по тракту процессия. В одно мгновение изгнанные из родного дома, умирающие на холоде люди превратились в пилигримов, отправившихся в новое паломничество по святым землям и с надеждой смотревших вперед.
Сарацинка заговорила вновь, лишь когда солнце скрылось за холмами и ее усталое лицо освещало одно только слабое пламя чадящего костерка. В таком сумраке она казалась даже моложе. Ей ведь, запоздало подумал Бернар, уже двадцать девять. Не так уж она и юна. Девчонка в сравнении с ним, девчонка, которую он привык видеть в ней с того дня, как впервые разглядел в окружении короля — Балдуина, хотя она мелькала у Бернара перед глазами еще при жизни Амори — это нежное сердцевидное лицо, совсем не подходившее под франкские каноны красоты, но вместе с тем очаровательное настолько, что у него захватило дух. Эта девчонка давно превратилась в зрелую женщину, но на взгляд Бернара ее это ничуть не портило. Он — старик, милостью Господа проживший уже семь десятилетий, — видел свое, особое очарование и в лицах пятидесятилетних женщин. Что уж говорить о той, кому еще не минуло и тридцати?
— У вас нет лошадей, мессир?
Вопрос застал Бернара врасплох. Впрочем, его следовало ожидать, если даже у безродной сарацинки, бежавшей из дворца еще год назад и с тех пор жившей неизвестно где и неизвестно с кем, нашлась неплохая лошадка. Не такая красивая и вышколенная, как та породистая белая арабка, на которой она ездила в правление Балдуина, но всё же… В таком путешествии пригодилась бы любая лошадь, даже будь она хромой и слепой на один глаз, а уж от такой гнедой кобылки теперь не отказался бы и рыцарь. Странно, что у нее до сих пор не отобрали лошадь. Быть может, останавливало то, что сарацинка старалась держаться поближе к рыцарям-монахам, надеясь на их защиту?
— Нет, — ответил он наконец и осекся, сам вздрогнув от того, как гулко разнесся его сиплый простуженный голос над головами спящих вокруг людей. — Мы, — продолжил Бернар почти шепотом, боясь разбудить других, — отдали всех лошадей, что были во фьефе, перед сражением у Хаттина. Я думал купить новых позднее, но мы… у нас почти ничего не осталось. Моя дочь — вдова с шестью… с пятью детьми, а сыну всего шестнадцать. Барон д’Ибелин посвятил его в рыцари во время осады, но… Что толку? У нас есть лишь мечи и рыцарские шпоры, а у Агнесс несколько драгоценных колец. Мы нищие.
И обречены. На Гийома надежды было мало. Что с него взять, мальчишки, получившего эти шпоры слишком рано и незаслуженно? Разве он сумеет защитить сестру и племянников? Будь жив Жасинт, Бернар был бы спокоен за семью, зная, что сын сделает всё, что только будет в его силах — и даже больше, — чтобы спасти родных, когда его отца убьет голод или болезнь. Но Жасинт лежал в земле уже долгие четыре года, погибнув при осаде Керака, и надежды у Бернара не осталось.
— Мне жаль, что у вас ничего не осталось, — ответила Сабина ровным голосом, и не думая признаваться в том, как в одну из ночей — уже после падения города — пробралась во дворцовый сад и выкопала спрятанный там мешочек со своими драгоценностями. И прятала их теперь на самом дне сумы со своими скромными пожитками, каждый вечер кладя ее под голову и боясь, что кто-нибудь попытается ее украсть. Кроме драгоценностей — которые Сабина желала бы сохранить, но понимала, что не будет выбирать между ними и собственной жизнью — в сумке лежал бесценный для нее псалтырь из монастыря близ Иордана. Она не стала бы драться за жемчуг, но стала бы за книгу.
Но несчастный осунувшийся старик, зябко кутающийся в потрепанный плащ, расценил ее ответ по-своему.
— Думаешь, я это заслужил, девушка? Разве я был жесток с тобой?
— Я отказывала вам снова и снова, но вы не слышали, мессир, — парировала Сабина. — Вы едва не потащили меня к алтарю силой. А теперь ждете, что я забуду об этом? Мне жаль вашу дочь и внуков…
— Они умрут, — глухо сказал Бернар, перебив ее на полуслове. — От холода или от голода, но все они умрут. Моя семья не доберется до Триполи.
— Не говорите так, — попросила Сабина. — Вы накличите беду. Мне жаль девочку, мессир, — повторила она, но видела, что убитый горем и поражением в войне старик не слышит неловких попыток утешить его. — Я сожалела и о смерти вашего сына. Я повела себя грубо, когда он погиб, но я сожалела. И ваша семья еще жива. Вы должны позаботиться о них.
Она помолчала, зная, что слова ничего не изменят, не накормят и не обогреют больных от холода и дождей детей, и предложила:
— Отдохните, мессир, я послежу за огнем.
Старик не стал спорить и закутался в плащ еще сильнее. Отчаяние убивало его быстрее, чем тяготы пути.
Сабина сидела, кутаясь в накидку, смотрела на потрескивающее, чадящее горьким дымом пламя и слушала вой ветра среди низких, поросших бурой травой холмов. Молилась, не разжимая губ, и думала о том, как странно порой сходятся пути разных людей. Сколько лет она избегала этого старика и не испытывала ничего, кроме раздражения, при виде его дочери, но теперь не смогла пройти мимо убитой горем женщины, державшей на руках своего мертвого ребенка. Эта девочка была лишь немногим младше Элеоноры, которую Сабина привыкла считать родной дочерью. И с каждым днем ей становилось всё тяжелее прогонять горькое, ядом разъедающее грудь желание обнять свою малышку и не выпускать из рук, пока они обе не заснут.
Моя девочка. Ты же знаешь, я оставила тебя лишь ради того, чтобы защитить. Я не могу позволить тебе умереть в этом путешествии. Но не могу и остаться, не могу спрятаться за спину отца и предать свою веру. Я буду молиться, чтобы однажды, когда ты станешь старше, мы встретились вновь. И вновь стали одной семьей.
Сабина молилась, думала и говорила с дочерью, протягивая руки к чадящему костерку, и ее саму уже начинало клонить в сон, когда в ночной тишине, в одно мгновение сделавшейся неестественно-жуткой, прозвучал резкий, будто сухой звук спускаемой с тетивы стрелы.
***
Грязи на тракте было столько, что лошади, казалось, увязали в ней по колено. Недовольно ржали, встряхивали вечно мокрыми от беспрерывных дождей гривами, но продолжали нестись вперед, понукаемые непреклонными всадниками. Прошлым утром, когда бледное солнце медленно подбиралось к зениту, тамплиеры встретили на своем пути кавалькаду, возглавляемую бароном д’Ибелином. Помощь им не требовалась — королева ехала под защитой вооруженного отряда, в числе которого были и сарацины, присланные Салах ад-Дином для защиты знатных женщин, — но встреча всё же не была напрасной. От этой кавалькады храмовники узнали, что большинство беженцев идут пешком и сильно отстают, а по ночам и вовсе подвергаются нападениям не то бедуинов, не то посланных вдогонку магометан. Но скакавшие им навстречу рыцари — сбросившие свои белые плащи, чтобы не привлекать лишнего внимания и не погибнуть прежде, чем они успеют хоть кому-то помочь, — были на верном пути.
