Султан, помня об обещании барона сравнять с землей все магометанские святыни и обезглавить всех его единоверцев, живших в стенах Иерусалима, нехотя согласился пойти на уступки.
— Всего десять безантов за мужчину и пять за женщину? — возмущенно спросил аль-Адиль, услышав новое предложение брата. Поначалу султан, воодушевленный успехом и проломом стены, и вовсе потребовал сто тысяч безантов за освобождение христиан, но барон прямо ответил, что город не в силах собрать такую сумму. — И отпустить королеву без выкупа? Отпустить византийскую принцессу и ее детей? Да она одна стоит дороже половины кафиров в этом городе!
К полудню барон д’Ибелин явился к султану самолично, окруженный всеми имевшимися в городе рыцарями, и заявил, что и новый выкуп — десять безантов за мужчину и пять за женщину — увы, слишком велик для большинства горожан. Воюющие стороны продолжили торговаться.
— Тридцать тысяч золотом за семь тысяч бедняков? — возмущался аль-Адиль наедине с братом. — Да мы выручим за них втрое больше на невольничьих рынках!
— Разве? — тонко улыбнулся султан. — Ты преувеличиваешь, брат. Да и… Подумай сам, рынки уже переполнены рабами-франками, попавшим в плен после поражения их короля у Рогов Хаттина. В глазах работорговцев все эти бедняки не будут стоить и пяти тысяч. Мы согласимся на предложение барона. И, более того, мы отпустим стариков и детей из числа тех, что всё же не сумеет уплатить за себя выкуп. И пусть эти глупцы-франки прославляют мое благородство. Раз уж мы не в силах уничтожить их всех, как эти варвары того заслуживают после резни, учиненной ими девяносто лет назад, то пусть они славят меня и называют милосерднейшим из правителей. Пусть уважают меня сильнее, чем собственного короля. Это ли не победа? Большинство из них всё равно умрет на пути к Тиру или Триполи.
В стенах Иерусалима по-прежнему стоял плач. Госпитальеры и тамплиеры открыли свои сокровищницы — и про последних говорили, будто их едва ли не силой заставили уплатить выкуп за тех, кто не мог сделать этого сам, — христиане, сумевшие собрать деньги сами, собирали теперь пожитки — и в самом деле вознося хвалу султану за то, что им было позволено забрать свое имущество, — но золота не хватало на всех. Люди падали в пыль прямо на улицах и рыдали, понимая, что им осталось меньше сорока дней свободы. По истечении этого срока франки должны были покинуть Иерусалим. И многим из них предстояло сделать это в ошейниках рабов.
Старый магометанский купец заговорил об этом исходе — сродни Египетскому, но не приносившему никому из христиан радости — лишь однажды. Он пришел к Храму Гроба Господня, ведя под уздцы гнедую лошадь, на сороковой день после падения Иерусалима, зная, что застанет дочь в этих стенах. Сабина молилась на могиле короля, утирая слезы рукавом длинной туники из некрашенной шерсти. Прощалась, боясь, что никогда больше не ступит под эти своды и не сможет коснуться рукой плиты, под которой лежал ее друг. Но вышла из Храма, не оборачиваясь, глубоко вдохнула холодный, еще пахнущий ночным дождем воздух и решительно накинула на неровно обрезанные волосы край теплой накидки.
— Ты не обязана, — сказал отец и протянул вперед руку, чтобы обнять ее перед расставанием. Сабина бросила на землю тяжелую кожаную суму, в которой несла свои нехитрые пожитки, и прижалась щекой к его плечу. — Султан ненавидит франков, но он обещал, что иные христиане могут остаться в Иерусалиме. Никто не гонит тебя прочь, Джалила. Ты по-прежнему можешь жить здесь, как христианка.
— И стать зимми*? — спросила Сабина, смаргивая вновь навернувшиеся на глаза слезы. — Платить налог за право исповедовать свою веру? Пусть я женщина, но у меня нет мужа, и кто запретит слугам султана потребоваться с меня дань, как с мужчины? Даже будь у меня выбор, отец, я не пожелала бы так жить. И всегда помнить, что в глазах правоверных я человек второго сорта и любой магометанин в праве обидеть меня.
— Он будет наказан за это, если осмелится.
— Но не столь сурово, как если бы в Иерусалиме по-прежнему властвовали мои единоверцы, отец. Что бы ни говорил султан, он никогда не поставит кафиров выше правоверных. И я… не могу остаться. Я не в силах выразить словами, как я благодарна тебе за заботу о моей дочери, но я должна найти его. Я должна хотя бы попытаться. Прошу… дай мне поступить так, как я сама того желаю.
Сердце рвалось из груди, и все ее мысли были устремлены на запад. К побережью и тем прецепториям тамплиеров, что не пали под ударами врага. Она понимала, что, должно быть, покидает Иерусалим навсегда — разве был иной путь для вероотступницы, чудом сохранившей голову на плечах после того, как город оказался в руках магометан? — но теперь Иерусалим стал для нее лишь стенами. Бог смотрел на нее с небес и слышал ее молитвы не только в стенах величайших христианских храмов, Балдуин был мертв, а Уильям пойдет туда, куда направится весь его Орден. И она — следом за ним. Даже в самый безнадежный бой. Привычный мир обращался в пыль у нее на глазах, но, быть может, однажды они вновь войдут в ворота Святого Града. Быть может, однажды им не придется поднимать мечи, чтобы преклонить колени на том месте, где был распят Спаситель.
— Что ж, — сказал отец, и Сабина поняла, что он и не надеялся ее переубедить. Потому что в следующее мгновение заговорил на лингва франка. — Будь по-твоему, — и вложил в ее руку длинные поводья. — Храни тебя Бог, Сабина. Я буду молиться за тебя.
— Спасибо, отец, — с трудом выдавила Сабина. Не сразу сумела закрепить кожаную суму у седла, поставила ногу в стремя, часто моргая от слепящих глаза благодарных слез, и легко вскочила в седло. — Не бойся за меня. Я не пропаду.
— Маа саляма*, — ответил отец, вновь перейдя на арабский, и она улыбнулась, не разжимая губ.
— Баракаллаху фика*.
И, выведя лошадь на главную улицу Иерусалима, слегка ударила ее пятками в бока. Послушная кобыла негромко заржала и перешла на дробную рысь, ловко лавируя между бредущими к воротам, согнувшимися под уносимым с собой скарбом людьми. Стражники на воротах — смуглолицые сарацины с длинными копьями — проводили одинокую всадницу, такую же смуглолицую и в скроенных на магометанский манер одеждах, равнодушными взглядами. Она обернулась лишь раз. Придержала лошадь, чуть потянув на себя поводья, и бросила короткий взгляд через плечо. На белые стены и еще виднеющиеся вдали кресты, которым суждено было пасть на землю, едва Иерусалим покинет последний франк. Эпоха христиан осталась в прошлом.
Гнедая кобыла заржала вновь и послушно перешла на галоп, поднимая брызги в оставшихся после ночного дождя серых лужах. Для начала нужно было отыскать среди идущих на запад людей рыцарей Ордена Храма.
Комментарий к Глава пятьдесят пятая
*зимми (араб.) — общее название для всех немусульман, живших на территории мусульманских государств и плативших налог джизья. Женщины этим налогом облагались редко, по большей части лишь в случае владения землей.
*Маа саляма (араб.) — «(Иди) с миром».
*Баракаллаху фика (араб.) — «Да снизойдет на тебя благодать Аллаха». Формулировка пожелания варьируется в зависимости от того, к кому обращаются.
========== Глава пятьдесят шестая ==========
Дождь лил сплошной стеной, ледяными копьями пронизывая и хлипкую одежду бедняков, и теплые одеяния рыцарей. Плотные кожаные плащи спасали от воды, но промозглый холод поздней осени всё равно пробирал до костей и поселялся в груди влажным надрывным кашлем. По ночам люди жались к сложенным из сырых кустарников, беспрерывно чадящим кострам, пытаясь согреться и немного поспать, а с рассветом вновь поднимались на ноги и шли, пока солнце не касалось линии холмов впереди. Или пока они не падали без сил в истоптанную тысячами ног грязь.
Младшая дочь Агнесс умерла одной из первых. Пятилетняя девочка с пронзительно-голубыми глазами и белокурыми волосами, не имевшая ни малейшей надежды сойти за сарацинку или иудейку и остаться в стенах Иерусалима. Кто бы вспомнил о ней теперь? Об этой маленькой внучке старика, владевшего лишь одним фьефом? О дочери рыцаря, уже год лежавшего в земле, и придворной дамы, сторониться которой Сибилла начала еще до своей коронации? Королева с дочерьми и мачехой давно ускакала далеко вперед, несясь во весь опор в Триполи в сопровождении барона д’Ибелина. Королева оплакивала свою потерянную корону — ибо людям свойственно думать лишь о собственных бедах — и молилась в надежде на воссоединение с мужем. Королева не слышала, как одна из ее придворных дам рыдала в грязи, не позволяя разжать ее замерзшие, сведенные судорогой пальцы и забрать маленькое безжизненное тело.
