Хотя новость о бедуинах их встревожила. Патриарх Иерусалимский даже зачем-то припомнил резню, случившуюся почти полтора столетий назад — когда сарацины несколько дней расстреливали христианских паломников, — и которая по сути и стала одной из причин Первого Крестового Похода, но возвращаться и отпевать погибших под стрелами и саблями не желал.

— Я важнейшее духовное лицо Святой Земли, — говорил патриарх, ежась под взглядом равнодушных бледно-серых глаз. — Мой первейший долг — защищать силой своих молитв Ее Величество и юных принцесс.

Любопытно, равнодушно думал Уильям, надолго ли хватит силы этих молитв, если сарацины вздумают напасть на Сибиллу, а не на оставшихся далеко позади бедняков?

Барона д’Ибелина он, впрочем, не осуждал. Барон был одним из немногих, кто мог возглавить христиан в эти черные дни и должен был спешить, чтобы соединиться с основными франкскими силами. Султан взял Иерусалим — и эта победа должна была обеспечить ему вечную память среди магометан, — но едва он прекратит войну, как его несметное войско развалится на части из-за внутренних раздоров. Да и весть о падении Иерусалима — весть, чернее которой христиане не слышали, пожалуй, на протяжении несколько столетий — уже летела на Запад, ко дворам гордых франкских королей. Они не простят Салах ад-Дину обрушенных крестов и сожженных святынь. Пройдет от силы пара лет, и война разгорится с новой силой. Мир не рухнул с потерей Иерусалима, как им показалось в первое мгновение, оглушенным этой страшной вестью. Они продолжат сражаться и отобьют Священный Город, даже если ради этого им придется выложить путь к Иерусалиму собственными костями.

Мир не рухнул, как Уильяму показалось в первое мгновение, но вместе с тем он сам будто летел в пропасть, чувствуя, что никто уже не протянет ему руку. Они все были мертвы. А те, кто еще оставался, наверняка погибнут в считанные месяцы, когда на них вновь двинутся орды врагов.

Она была где-то там, на тракте между Иерусалимом и Триполи, куда теперь стремились почти все беглецы из потерянного города, и Уильям проклинал ее в мыслях за эту глупость. Сабина не осталась бы под защитой отца. Она ушла вместе с другими христианами, не пожелав смалодушничать, ведь она столько раз говорила о том, что Господь часто посылает им испытания. А теперь пошла на смерть, чтобы доказать Богу свою любовь к Нему.

В тот миг Уильям ненавидел ее за это, но вместе с тем понимал: если он не сумеет отыскать ее среди других беженцев и узнает — каким-то чудом, неподвластным человеческому пониманию, — что Сабина всё же осталась в Иерусалиме, вновь приняв ислам, то он уже не сумеет любить ее, как прежде. Любовь к Богу превыше любви земной. И долг перед Богом превыше любого земного долга. Сабина — росшая среди магометан и принявшая христианство осознанно, с полным пониманием того, от сколь многого ей придется отказаться во имя веры — знала о своем долге перед Господом лучше любого рожденного во Христе.

Лошади неслись по тракту, разбрызгивая грязь из-под копыт, и когда впереди показались первые походные шатры — шатры, которые могли поставить лишь немногие из покидающих Иерусалим людей — Уильям взмолился, чтобы Сабине и в этот раз не изменила ее извечная практичность дочери сарацинского купца. Пусть она держится поближе к тамплиерам. Или, что, пожалуй, будет вернее, к госпитальерам. Так ему будет легче отыскать ее среди десяти — если не более того — тысяч бегущих прочь от Иерусалима человек. Боже, пусть она надеется на то, что он ищет ее.

Небеса же будто не слышали его молитв — и верно, допустимо ли тому, кто поклялся не знать женщин, молить о воссоединении с одной из них? — и первым знакомым лицом в этой необъятной глазу колонне беженцев стало лицо Эдварда.

— А, мессир маршал, — процедил тот, смерив взглядом темный, лишенный красного креста плащ и перетянутую ремнем длинную кожаную безрукавку поверх теплой котты из некрашенной шерсти. — Вижу, одежды храмовников вам уже не по нраву.

— Не глупите, любезный брат, — ответил Эдварду другой рыцарь, тоже оставивший свой белый плащ в одном из командорств Ордена. — Мы пришли, чтобы помочь этим людям, а не для того, чтобы бесславно погибнуть под сарацинскими стрелами. Где командор госпитальеров? У нас почти пятьдесят рыцарей и с полторы сотни сержантов изо всех прибрежных крепостей, начиная от самого Триполи. Если Господь будет милостив к нам, мы сумеем защитить большую часть беженцев.

— Госпитальеры помогают хоронить мертвых, — бросил Эдвард, ничуть не умерив душащую его злость. И указал рукой куда-то назад, левее от тракта. — Там. Бедуины славно обстреливают нас по ночам, успевай только за щиты хвататься.

— А вы что же? — сухо спросил Уильям, перебросив ногу через лошадиную шею и спрыгнув на землю. — Помогать христианам для тебя, любезный брат, непосильная задача?

— А у нас лишь пятеро рыцарей, — огрызнулся Эдвард. — Я слежу за дорогой.

— Следи, — бросил Уильям и повернулся к нему спиной. — На большее ты, верно, всё равно не годишься.

Господь милосердный, следить за дорогой мог бы оруженосец. Да что оруженосец, ребенок — и тот бы управился не хуже. Они все здесь умрут. И не из-за стрел, а из-за того, что очередной глупец не желает перетрудиться и вырыть хотя бы несколько могил. От непохороненных, разлагающихся на воздухе тел пойдет зараза, способная выкосить едва ли не всех беженцев, измученных постоянным холодом и голодом. Сил помнить о смирении и уважительном отношении к другим братьям у Уильяма уже не было.

Он шел в указанном направлении — хоть в чем-то от Эдварда была польза, — но останавливался едва ли не через каждый ярд при виде нового, совершенно незнакомого ему человека — мужчины, женщины и даже ребенка, — и задавал один и тот же вопрос.

— Я прошу прощения. Вы не видели здесь женщину-сарацинку?

Описывал ее вновь и вновь, — примерный рост, лицо, глаза и коротко обрезанные волосы, — но люди только качали головами. И отвечали, что если и видели такую, то увы, не запомнили. Им хватало и собственных забот, хватало терзавших их голода и ледяных дождей, и сил разглядывать лица других таких же несчастных уже не оставалось.

Уильям шел, лавируя среди съежившихся от холода людей, спрашивал снова и снова, но ответ не менялся. Ее нигде не было. Ее никто не видел. Здесь были тысячи людей, и было глупо даже надеяться отыскать среди них одну-единственную женщину, но он упрямо шел, спрашивал и молился в мыслях.

Боже, помоги нам. Помоги мне найти ее, помоги защитить от беды. Ни о чем другом не прошу, не прошу ничего для себя, лишь позволь мне вывести ее отсюда. Позволь мне отыскать для нее безопасное место, где до нее уже не доберутся жаждущие покарать вероотступницу.

Госпитальеры рыли в грязи общую могилу, чтобы уложить в нее несколько рядов неподвижных тел. Без гробов, без плащей, даже без котт и башмаков — живым одежда и обувь была куда нужнее, чем мертвым, — и при виде этого зрелища Уильяму показалось, что он так и не сумел вырваться из сарацинского плена, не сумел добраться до Триполи и вновь оказался в том жутком сером Чистилище, принявшем обличье бесконечной дороги.

— Pax vobiscum*, брат, — сказал, с трудом выпрямив спину, кто-то из госпитальеров — рыцарь со смутно знакомым лицом, наверняка узнавший маршала храмовников и без белого плаща — и даже попытался улыбнуться. — Вот уж не ждал увидеть вас здесь.

— Мы привели помощь, — начал Уильям, успел увидеть, как на звук его голоса стали поворачиваться другие братья и сестры в черных одеждах с белых крестами, а затем… Он лишь на мгновение бросил взгляд поверх чужих голов и замер, не веря собственным глазам. Разглядел неровно обрезанные, ставшие едва ли не вдвое короче на затылке, кольца черных волос, линию нежной щеки и даже выступивший на смуглом лбу пот. Сабина будто почувствовала направленный на нее взгляд, выпрямилась, схватившись рукой за спину, и повернула к нему усталое, будто постаревшее на десяток лет разом, перепачканное землей лицо. И тоже застыла без движения, глядя на него полными слез глазами. Среди черных кудрей отчетливо белела совсем тонкая, завившаяся полукольцом прядка у правого виска.