В смерти они с Льенаром стали похожи еще сильнее, чем были при жизни. Пусть волосы у Ариэля были втрое короче, не было левого глаза и не сломан нос, но сами лица — узкие, загорелые, с остро изогнутыми бровями и короткими бородами — сливались перед его взором в одно. А потому Уильям не понимал теперь, кто именно лежит перед ним без дыхания и уже не откроет глаза, даже если накричать на него и изо всех сил встряхнуть за плечи. Словно их отбросило на восемь лет назад, и Уильям вновь стоял над вырытой могилой у стен замка Бельфор. Только теперь хоронил их обоих. И боль — давно притупившаяся, ставшая за эти годы лишь тенью прежнего горя — терзала его с новой силой.
Он должен был быть рядом. Он должен был уберечь.
Он ненавидел, когда его самого называли мальчиком, но именно так Уильям всегда относился к Ариэлю. Всегда видел в его лице того мальчишку-оруженосца, впервые увиденного им в командорстве Ля Рошели и с опаской смотревшего на чужой, незнакомый ему мир яркими голубыми глазами. Даже когда этот мальчик стал выше Льенара, отрастил кудрявую бороду и закрыл шрам на месте левого глаза повязкой, Уильям не переставал видеть в нем… младшего брата. Так же, как видел старшего — да что там, почти отца, научившего его столь многому — в Льенаре. Они оба дали ему гораздо больше, чем могли бы — и хотели — дать де Шамперы. Они оба защищали его так, как не стали бы родные.
Пусть в юности Уильяма считали неблагодарным мальчишкой — бешеным, с которым никто не желал иметь дела, — но он по-прежнему помнил, как отвечал барон де Шампер на выходки того, кого он долгие годы называл своим сыном и наследником. Рыцарь — ничто без своей чести, и Уильям понимал, почему барон не желал, чтобы о благородном семействе де Шамперов судачили сверх меры. Но всё же…
Льенар никогда бы не позволил себе промолчать при виде травли. Ариэль приставил кинжал к горлу рыцаря — христианина и такого же орденского брата, как и он сам, — едва тот посмел заикнуться о том, что может выдать Жослена. Они не думали о чести и чужом осуждении, когда защищали тех, кто был им дорог. Они бы не повернулись спиной к чужому бастарду лишь потому, что он излишне вспыльчив и драчлив.
Боже, прости мне мою гордыню, но разве это справедливо? — спрашивал Уильям небеса, не отводя взгляда от лица мертвого друга. — Они были в сотни раз достойнее всех тех рыцарей, что я знал в Англии. И половины тех, кого узнал в Святой Земле. Так почему же они оба теперь мертвы, а недостойные по-прежнему пируют в своих замках? Прячутся от сарацин за своими несметными богатствами, зная, что всегда сумеют выкупить себя из плена. Почему же Ты не позволил мне спасти его? Почему?!
Он видел тот страшный удар, разрубивший Ариэлю грудь и ключицу. Видел, как медленно падал умирающий друг, и как безвольно откинул он голову в тяжелом шлеме, а в воздух вновь взвилась кровавая пыль. Но Уильям был слишком далеко. Они оба в тот миг оказались слишком далеко. И лишь сумели отбить залитое кровью тело, уже зная, что увидят под шлемом. Слипшуюся окровавленную бороду и пустой, словно прозрачный голубой камень, глаз. И Уильям не сразу решился закрыть его дрожащей рукой.
Жослен остановился у него за спиной, рвано кашлянул, но сиплый голос всё равно сорвался после первого же произнесенного им слова.
— Мы… так и не смогли разжать ему руку. Будто… чертовщина какая-то.
Уильям моргнул, не поняв в первое мгновение, о чем ему говорят, и отвел взгляд от застывшего лица. В левой руке Ариэль по-прежнему сжимал кинжал Льенара. Чертовщина. Или знак свыше.
— Значит… похороним вместе с ним.
Так будет лучше. Льенар был бы рад тому, что его клинок еще столько лет служил другим. Теперь же… Никто, кроме них, не поймет, насколько важен был для них троих этот кинжал. Но право носить его было лишь у Ариэля. Будет… правильно, если они похоронят его вместе с оружием брата. Сколько бы ни осталось мужчин из этого рода на Западе, на Востоке история братьев де Валансьен закончилась во дни падения Аскалона. Как, по сути, и началась. Уильям не знал, когда Льенар впервые взял в руку этот кинжал, но чувствовал, что на закате этого дня для них с Ариэлем будто замкнулся круг.
А тем, кто еще оставался в живых, нужно было утереть бессильные слезы и вновь подняться на ноги. Их борьба еще не окончилась.
— Что будем делать? — сипло спросил Жослен уже позднее, глядя, как кричат друг на друга каменщики, пытаясь в темноте хоть как-то заложить пролом в крепостной стене. Сизифов труд, думал Уильям, не отрывая взгляда от пляшущих по камням и окровавленной земле отсветов от дюжин факелов.
— Я не знаю. Да и ты… слышал нашего славного магистра.
На закате султан остановил штурм и приказал вывести к стенам осажденного города Жерара де Ридфора. Магистр, в отличие от взбунтовавшегося короля, говорил именно то, чего ждали от него ликующие сарацины. И пусть он обращался лишь к тамплиерам, но в тот миг его голос, казалось, слышали все, кто пережил штурм.
— Я ваш Великий Магистр! Вы клялись беспрекословно следовать Уставу нашего Ордена и подчиняться моим решениям, не задавая вопросов! И теперь я приказываю вам сложить оружие!
Уильям при этих словах не почувствовал ничего. Ни злости, ни даже тени сожаления, что они доверили этому человеку право командовать Орденом, а тот отплатил им вероломным предательством. Один человек, получивший слишком большую власть, погубил их всех.
Командор госпитальеров задал ему тот же вопрос, что и Жослен. Пришел в донжон тамплиеров, присел на предложенный ему стул и спросил, внимательно глядя Уильяму в лицо усталыми светлыми глазами:
— Что вы будете делать, брат? Теперь, когда ваш магистр…
Уильям ответил не сразу. Ему хотелось лишь одного: снять тяжелую, давящую на плечи и поясницу кольчугу, накрыться с головой черно-белым покрывалом и уже… не просыпаться. Не видеть всего этого, не слышать стонов раненых, не бросать землю в огромную, выкопанную наспех яму — поскольку времени рыть каждому отдельную могилу у них не было, — и не думать о том, что ему не суждено даже увидеть Сабину в последний раз.
— Я не знаю, — повторил Уильям ровным голосом. Сил кричать и спорить уже не осталось. — В одном де Ридфор прав. Устав требует от нас беспрекословного подчинения. Но если мы сложим оружие… Даже если нас не казнят, как других братьев у Хаттина, как мы будем смотреть в глаза защитникам города? Если они продолжат сражаться, а мы покорно закроемся в прецептории…
— А если вновь подниметесь на стену, но город падет, то вы уже не сможете надеяться даже на заступничество своего магистра, — понимающе кивнул госпитальер.
— На заступничество магистра, — ответил Уильям, — я бы при любом раскладе не надеялся. Даже будь нашим магистром покойный де Сент-Аман. Я командую этой прецепторией, и отвечать за нее мне, а не магистру. Но де Ридфор может… усугубить наше положение. Сдается мне, он ныне очень близок к трону Салах ад-Дина. И с него станется попытаться воспользоваться этим, чтобы отомстить нам за неповиновение. Отомстить мне, — исправился Уильям после секундного раздумья. — Многие братья продолжат сражаться вместе со мной, но даже я не вправе оспорить приказ Великого Магистра.
Ему нужно было время на раздумья. Хотя бы до рассвета. Но верного ответа всё не находилось. Верного ответа здесь и не было. Любое решение так или иначе приводило его в тупик. Сложить оружие? Запереться в донжоне, словно трусливые крысы? И позволить сарацинам и дальше убивать достойных людей? А как же Устав, на который так надеялся предатель де Ридфор? Как же клятвы защищать других? Клятвы рыцаря и клятвы храмовника?
Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям.
Сражаться дальше? И обречь всех, кто пойдет за ним? Всех, кто поставит его слово выше приказа Великого Магистра?
Боже, дай мне знак, как поступить. Как Царство Небесное превыше царства земного, так и Твоя воля превыше человеческой.
Черное небо за узким окном кельи медленно светлело, но ответа на хотя бы один из этих вопросов у Уильяма по-прежнему не было. Он не мог заснуть — хотя и пытался, — не мог есть — и едва притронулся к принесенной оруженосцем еде, не в силах проглотить и куска, — и не мог закрыть глаза даже на мгновение, потому что перед внутренним взором немедленно появлялось мертвое лицо Ариэля. В темноте Уильяму мерещилась застывшая на окровавленных губах улыбка. А затем другая, полная нежности, на чуть асимметричных губах молодой женщины. И появлявшиеся на ее щеках ямочки.
