Борись, шептал ночной ветер ее голосом. Разве ты опустишь меч и не защитишь меня, если магистр прикажет тебе сдаться? Вспомни сам, сколько в стенах Аскалона таких же, как я. Детей, которых пугает один лишь гром далекого сражения на стенах. Женщин, что молятся ночи напролет о спасении близких. Мужчин, что страстно желают встать плечом к плечу с тамплиерами, но слишком молоды, слишком стары или слишком слабы для этого.

— Ты хоть немного спал? — спросил Жослен, когда на рассвете Уильям вошел в трапезную, так и не сняв кольчуги и измаранного в крови сюрко.

— Не смог.

— Ты решил сложить голову в бою? — задал друг еще один вопрос и поднял край рта в горькой полуулыбке. — Не лукавь, Вилл. Ты продолжишь сражаться. И я с тобой согласен. В пекло де Ридфора и его приказы.

Уильям смог ответить не сразу. Жослен лучше любого иного рыцаря понимал, что их ждет и чем может закончиться эта осада. Жослен, в отличие от Уильяма, не был маршалом и знал, что рядовые храмовники сарацинам ни к чему. Им будут рубить головы безо всякой жалости.

— Я… — голос сорвался, и ему пришлось даже зажмуриться на мгновение. — Я никого не стану звать за собой. И уж тем более не стану приказывать им идти наперекор магистру. Но я… я хочу сказать…

Жослен поднялся со скамьи и протянул ему руку. Простое дружеское объятие придавало больше сил, чем любые слова и заверения в том, что они справятся.

Что бы ни случилось, мы продолжим бороться. И неважно, что нас осталось лишь двое.

***

Неделю спустя Аскалон продолжал сопротивляться. Заделанный пролом в стене остановил сарацин лишь ненадолго, но когда они вновь прорвались в город, то обнаружили новое препятствие. На улицах города были возведены баррикады. И каждую из них христиане сдавали с боем, свистом стрел и реками пролитой крови. Не ждавшим столь яростного сопротивления магометанам казалось, что на каждого убитого кафира приходилось десять их единоверцев. Словно их бросили в клетки к бешеным львам, и те рвали на куски всякого, до кого могли дотянуться когтистой лапой. Франки дрались за каждый ярд городских улиц, поднимали врагов на копья, вырывали стрелы из мертвецов, когда лишались своего последнего оружия, и били сарацин окровавленными наконечниками, до судорог в пальцах сжимая оперенные белым древки.

К концу шестого дня христиане заперлись в венчающей город цитадели, но упорно продолжали защищаться. На залитых кровью улицах лежали мертвецы, чьи тела не успели забрать при отступлении, начиная стремительно гнить под палящим солнцем, а те из жителей, кто не пожелал сдаться на милость сарацин, ютились за стенами рыцарской крепости. Из-за окружавшей донжон стены доносилось непрерывное пение католических псалмов.

— Ломай! — отвечали сарацины и били в ворота тараном, стреляли из луков горящими стрелами и клялись вырвать сердце всякому, кто откажется прекратить это бессмысленное сопротивление.

— Получи! — кричали франки, бросая со стены даже простые камни. И хохотали, как безумные, при каждом попадании по остроконечному шлему.

Но на восьмой день даже самым упрямым из их числа стало понятно, что к следующему закату ворота проломят. Им оставалось лишь запереться в донжоне и поджечь за собой лестницу. А сарацинам — ждать, когда у осажденных закончится вода и провиант.

— Вот теперь, — угрюмо сказал Жослен, бессильно прислонившись спиной к стене, — мы и в самом деле издохнем, как крысы.

Уильям не ответил. На рассвете одна из сарацинских стрел пробила ему кольчугу на правом плече и оставила рваную рану, которую дергало при малейшей попытке шевельнуть рукой. Осмотревший рану лекарь полагал, что заражения можно не опасаться, но каждый выпад мечом теперь становился настоящей пыткой.

Жослен, впрочем, упрямо старался не унывать. Даже когда снаружи вновь что-то загорелось, и к запахам крови и гниения примешался горький удушливый дым.

— Что скажете, мессир маршал?

— Я думаю, — глухо сказал Уильям, пытаясь пристроить раненую руку поудобнее. Принесший кувшин воды командор госпитальеров ответил точно так же.

— С нами восемь рыцарей и три дюжины сержантов, — цинично подсчитал в мыслях Жослен. — Остальные мертвы.

— Тринадцать рыцарей, — ответил госпитальер с негромким усталым вздохом. — И полудюжина сестер, стреляющих из арбалетов. Но, скажу откровенно, братья, женщинам с таким оружием сладить непросто.

— И у мирских чуть больше сотни человек, еще способных поднять мечи, — подытожил Уильям и поморщился от вновь стрельнувшей в плечо боли. — А сарацины злы, как черти.

И госпитальер первым решился высказать то, о чем думали все трое. О людях, до последнего отказывавшихся уступать врагу и веривших, что их рыцари сумеют их защитить. Надеявшихся на помощь извне — которой не могло быть, — и на силу христианских мечей — которая, увы, мало что стоила против настолько превосходящего ее числа противников. Нужно было хотя бы попытаться спасти всех этих людей.

— Если они вновь предложат нам сдаться, стоит согласиться. Пока они не обезумели от ярости. Иначе они вырежут всех, кто прячется в этом донжоне.

— Если предложат, — глухо повторил Уильям, часто моргая в попытке избавиться от пляшущих перед глазами пятен. Жослен несколько долгих мгновений слушал, как Уильям со свистом вдыхает воняющий кровью и дымом воздух, а затем резко поднялся на ноги.

— Я позову лекаря. Сдается мне, твоя рана воспалилась.

— Жос… — просипел Уильям, чувствуя, что друг не ошибся. — Если я не смогу… не буду в силах…

— Я понял, — кивнул Жослен, но не отмахнулся от него и все же остановился. — Если они предложат сдать город…

— Ответь… что маршал согласен. Думаю… остальные меня поддержат.

Иного выбора у них уже не оставалось. На рассвете девятого дня растаяла последняя надежда изгнать сарацин из Аскалона. На рассвете десятого во двор сдавшейся на милость победителя крепости — последнего оплота христиан в осажденном городе — въехал на белом жеребце султан Салах ад-Дин.

========== Глава пятьдесят вторая ==========

В душном, раскалившемся под солнцем воздухе по-прежнему стоял запах гниющей плоти. Сарацины милостиво позволили сдавшимся похоронить своих мертвых — не иначе, как опасались заразы, что всегда несут разлагающиеся на жаре тела, — но эта вонь, казалось, успела пропитать каждый камень в Аскалоне и преследовала рыцарей даже в самых глубоких подвалах, где стояли сырость и жуткий могильный холод. Именно в этих подвалах их и заперли в ожидании, когда магометанский султан вынесет неверным свой приговор.

— Обезглавят, — угрюмо сказал один из братьев, уже немолодой сержант, беспрерывно потиравший озябшие руки. — Нужно было сразу сдаться.

— Так и сдался бы, — бросил другой, возмущенный таким малодушием. — Как Магистр, — выплюнул он почетный титул Жерара де Ридфора, — приказал.

— Так ведь маршал говорил…

— Маршал никого за собой не звал! — вмешался Жослен звенящим от злости голосом. — Или ты, любезный брат, ворон считал, когда маршал собрал нас всех в прецептории и сказал, что ждет от нас беспрекословного подчинения приказам магистра?! А потому не станет даже просить нас последовать за ним!

— А сам — в бой! — возмущенно ответил смалодушничавший сержант. — И что же нам было делать? Стоять и смотреть? Дело маршала — заботиться о вверенных ему людях, а он…

— Заставил нас выбирать самим, — насмешливо закончил за него Жослен. — Каков мерзавец! Мог бы приказать, а он вместо этого что удумал! Право выбора людям дал. Хочешь — сражайся, хочешь — запрись в прецептории, как магистр повелел. Силком-то никого в бой с магометанами не тащили. Так на что теперь пеняем, любезный брат? На собственную трусость?

— Был бы у меня меч, — процедил оскорбленный этими словами сержант, — и я бы не посмотрел на то, что ты рыцарь.

— Да ты не бойся, — презрительно ответил Жослен. Когда-то давно, еще совсем мальчишкой, не знавшим бед и потерь, он клялся Анаис, что будет улыбаться всегда. Какие бы испытания ни выпали на его долю. Но ныне даже святой не сумел бы выдавить улыбку. — Султану маршал скажет, что мы все продолжили сражаться по его приказу. Глядишь, тебе еще удастся сохранить на плечах свою пустую голову.