— Проклятье! Они нашли слабое место!
Ариэлю совсем не вовремя — и не к месту — вспомнился рассказ о том, как тридцать с лишним лет назад Аскалон брали франки. И точно так же проломили стену во время одного из штурмов. Тамплиерам, бросившимся в тот пролом во главе с Великим Магистром, это стоило жизни. Но видевший и запомнивший этот штурм на всю жизнь мальчик-оруженосец никогда не говорил Ариэлю, где именно была пробита брешь, а если бы и рассказал… Даже владей Льенар даром предвидения и знай всё наперед — даже вздумай он предупредить своего непутевого брата, — за эти годы Ариэль давно бы забыл точное место. Но кладка там могла быть и слабее. Что если… это и был тот роковой пролом, наспех заделанный после того, как крепость наконец оказалась в руках христиан? Пусть каменщики осматривали стены вместе с рыцарями, но в жизни всегда оставалось место случайности или невнимательности. И обыкновенной человеческой беспечности и глупости.
До чего иронично, — подумал Ариэль, когда требушет ударил вновь и часть стены начала распадаться у них на глазах. Поначалу медленно, словно само время замерло вокруг сражающихся, но с каждым мгновением камни летели вниз всё быстрее, с грохотом раскалываясь от удара об землю. Тридцать лет назад франки проломили эту стену, чтобы изгнать их нее сарацин. А ныне тот же пролом мог стать причиной их собственного падения.
— Брешь! — надрывно закричал кто-то из госпитальеров, первым бросаясь к ведущей вниз каменной лестнице без перил. — Брешь в стене! Все сюда!
Последнее, пожалуй, было неразумным. Кто-то должен был остаться на стене и продолжать отстреливаться от сарацин. Пока те уже неслись вверх по склону, с криками обнажая остро заточенные сабли.
— Слава Аллаху! Смерть неверным!
Ариэль спрыгнул с лестницы, когда до ее подножия оставалось еще несколько ступеней, оттолкнул замешкавшегося у него на пути сержанта и одним из первых вскочил на оставшиеся от стены обломки в проломе, в последний раз вскидывая арбалет на плечо. Граненный наконечник пробил кольчугу на груди у несущегося к бреши сарацина, и бежавшие следом споткнулись о рухнувший им под ноги труп. Ариэль отбросил арбалет в сторону — выстрелить еще раз он бы уже не успел, — и выхватил из ножен клинки. Меч принял на лезвие удар изогнутой сабли, и длинный узкий кинжал вошел в незащищенную шею сарацина по самую рукоять.
— Стреляй! — закричали где-то позади него, и из-за спины, поверх голов сражающихся в первых рядах рыцарей, вылетел рой оперенных белым стрел. Сарацины ответили залпом из своих изогнутых луков. Их лучники уже спешили подняться повыше и расстрелять дерущихся в проломе кафиров едва ли не в упор, внизу, у подножия плато, вновь заряжали требушеты, надеясь найти новые бреши в стене, а в самом проломе клубами стояла пыль и не смолкали крики и лязг сталкивающегося металла. Сарацины бросались на них вновь и вновь, словно бешеные псы. Словно морская волна, раз за разом накатывающая на неприступный утес, зная, что рано или поздно она размоет скалу в песок. И удары франкских мечей, казалось, причиняли врагам ровно столько же вреда, как если бы они в самом деле были не живыми людьми, а бушующей водой. Единым штормовым валом, в котором на месте одного убитого немедля вставали еще двое. Они множились, словно полчища саранчи, заваливая пролом в стене изувеченными телами павших, и крови, казалось, было столько, что она могла наполнить русло Иордана от его истока до самого устья. И текла бы в море несколько дней, прежде чем наконец иссякнуть и вновь смениться зеленоватой водой.
Уцелевший глаз щипало от стекающего по лбу пота. Сквозь пробитые в топфхельме отверстия врывался горячий сухой воздух, на губах оставался привкус каменистой пыли, и мир привычно сузился до прорези в шлеме и обрушивающихся на него клинков. Удар, блок, поворот. Новый выпад встретило перекрестье клинков — словно его вновь вела чужая рука, учившая неопытного оруженосца, как обращаться с мечом, — рукоять кинжала повернулась в обтянутой кожаной перчаткой ладони, и на обломки камней вновь брызнула яркая, алая в лучах клонящегося к западу солнца кровь.
— Стреляй!
Друзей он не видел. Знал, что они сражаются где-то рядом, но все его мысли были лишь о том, как отбросить сарацин от бреши. Как заставить их отступить. Смогут ли они дождаться заката? Выдержат ли натиск превосходящего числа противников, благодаря небеса за то, что узкая брешь не позволяет сарацинам хлынуть в город неисчислимыми полчищами?
В воздухе не стихал свист стрел и арбалетных болтов.
— Не сталкивайте их! Пусть завалят пролом своими трупами!
На мгновение Ариэлю показалось, что это был голос Уильяма — и он вполне мог отдать подобный приказ, — но лишь глупец стал бы тратить драгоценные мгновения на то, чтобы обернуться. От жары начинала кружиться голова и нестерпимо хотелось пить. Но отступать было некуда. Если каждый дрогнет и бросится к наполненным водой кувшинам, едва почувствовав жажду, то сарацины сметут их в считанные мгновения. Нужно держаться. Бой закончится с закатом. И, если небеса будут милостивы к ним, то, быть может, они успеют заделать брешь до рассвета. Заделать наспех, и сарацины вновь проломят ее в несколько ударов, но всё же… Заделав пролом, они ненадолго отбросят этих нехристей назад.
Когда солнце скрылось за возвышающимся у самого моря донжоном тамплиеров, Ариэль уже не чувствовал окровавленных, истерзанных до мяса пальцев. Не понимал, каким чудом еще удерживает в них оружие и как дышит, хватая ртом воняющий кровью воздух. Еще немного. Бой не будет длиться вечно. Ну же!
Один из сражавшихся у самого пролома госпитальеров отшатнулся от груды камней и пронзительно закричал. Стрела пронзила ему ногу чуть выше колена, и теперь он падал прямо под обрушивающийся на его голову удар сабли. Ариэль бросился вперед, и сарацинский клинок с лязгом столкнулся с окровавленным, в потеках свежей и уже подсыхающей крови, мечом. От усталости выпад кинжалом прошел вскользь, лишь царапнув кольчугу врага.
И по тяжелому шлему ударило сарацинским щитом. Ариэль отшатнулся, оглушенный этим ударом, судорожно хватая ртом воздух и не слыша ничего, кроме звона в ушах. Время будто замедлило свой бег вновь, залитое кровью сюрко путалось вокруг ног, но следующий удар остановило перекрестье клинков. Крест и полумесяц сошлись в последнем бою.
— Ариэль! — кричали за спиной, быть может, рвались на помощь, но… Перед глазами плыли пятна, обращаясь сероватой речной водой близ Мердж-Айюна. И плывущими по ней длинными черными прядями выбившихся из-под шлема волос.
Деревянный щит ударил в плечо, но пальцы не разжались и не выпустили рукоять меча. Сабля схлестнулась с длинным кинжалом, и в колено с силой ударило остроносым сапогом. Нога подкосилась, от боли брызнули слезы, и время, казалось, почти замерло. Каждый удар сердца тянулся вечность. В лицо дыхнуло холодом речной воды на рассвете. И защекотало ноздри запахом еловых иголок.
Ариэль…
Раскаленный воздух с хрипом ворвался в горло, Ариэль моргнул, пытаясь избавиться от слепящих глаз слез, и почувствовал жгучую боль в груди. Ключица негромко хрустнула.
Рот наполнился кровью, потекшей по подбородку — горячей, мерзко стягивающей кожу, — пальцы стиснули рукоять кинжала со всей оставшейся в них силой, и небо опрокинулось перед его взглядом. Плечо с силой сжала чья-то рука, и это небо — яркое безоблачное небо чистого лазурного цвета — обратилось пронзительно-голубыми глазами под остро изогнутыми бровями. Ариэль растерянно сглотнул, поперхнувшись кровью, и услышал негромкий, без тени ехидства и осуждения, вопрос:
— И куда же ты смотрел?
Ариэль не ответил. Лишь протянул руку, хватаясь за кипенно-белый плащ, и уткнулся лицом в теплое плечо с рассыпанными по нему кольцами длинных иссиня-черных волос.
========== Глава пятьдесят первая ==========
На курчавой иссиня-черной бороде запеклась кровь. Уже потемнела, сделавшись почти такой же черной, но от этого стала лишь заметнее на приоткрытых посиневших губах. Уильям остановился в полуярде от лежащего на носилках тела — одного из дюжин тел в черных и белых одеждах с красными крестами — и бессильно опустился на одно колено, уперевшись острием окровавленного меча в каменный пол орденского лазарета. Они все лежали здесь, в отдельном зале с высоким потолком и зажженными по стенам факелами, в ожидании того часа, когда братья закончат перевязывать раны живых и обмоют тела мертвых, но Уильям смотрел — видел почти ослепшими от слез глазами — лишь одно неподвижное посеревшее лицо.
