Почерневшее от дыма и копоти небо уже не отвечало на их молитвы. Пути Господни неисповедимы, и, верно, их участь — умереть в безнадежной попытке спасти Аскалон от полчищ сарацин. В ту ночь Уильям проснулся с мыслью — лишь при пробуждении осознав ее в полной мере, — что Жослен действительно был прав. Им нужно поднять боевой дух, пока все они не потеряли рассудок от пожирающего их чувства безысходности.

Но судьба наносила новые удары быстрее, чем они успевали оправиться от предыдущих. Спустя две недели после захвата Бейрута к стенам Аскалона подошло сарацинское подкрепление во главе с самим Салах ад-Дином.

========== Глава пятидесятая ==========

Комментарий к Глава пятидесятая

Audiomachine — Epica.

Султан Египта и Сирии выехал к стенам города, что франки называли Аскалоном, а сарацины — Аскаланом, верхом на белоснежном, словно песок в лучах полуденного солнца, жеребце в сопровождении старшего сына и дюжины верных мамлюков. Окинул город полным недовольства взглядом и спросил у торопливо следовавшего за ним эмира, которому опрометчиво доверил захват города:

— Почему эта жемчужина, столетиями находившаяся под рукой нашего народа и хранившая секреты древних хананеев и филистимлян, до сих пор остается во власти неверных?

— Кафиры сопротивляются, словно дикие звери, — оправдывался эмир, но с каждой его фразой султан мрачнел лишь сильнее. — Эти безбожники призывают себе на помощь шайтанов и часами напролет молятся Иблису. Черные силы овладели этим городом, и нам остается уповать лишь на милость Аллаха.

— Сорок один день, — медленно ответил султан. И повторил: — Сорок один день горстка неверных сопротивляется многотысячному войску! И я вижу, что даже стены этого города стоят невредимы, словно их и не касались орудия!

— Но если, — забормотал эмир, — мы проломим стену и не успеем восстановить ее до того, как к кафирам придет помощь…

— Какую, скажи на милость, помощь ты ждешь? Их король — мой пленник. Их армия — в земле близ Тивериады. А эти фанатичные монахи с мечами лишены своих магистров. Пусть приведут Жерара де Ридфора! Он уже приказал нескольким крепостям храмовников сдаться, так пусть вернет мне и Аскалан!

— Но этот город защищают не только монахи. Сами жители взяли в руки мечи, и их куда больше, чем тамплиеров и госпитальеров. Даже если монахи сложат оружие, остальные продолжат сражаться.

— Это лишь жалкие оправдания, — отрезал султан. — Пока другие проливали кровь за правое дело, ты позволял себе пировать в шатре, забыв о долге перед Аллахом и перед своими людьми. Забыв о священной войне! И ты еще смеешь называть себя правоверным?!

Проку от ярости, впрочем, было немного. Если эта ярость была направлена на единоверцев, а не на презренных кафиров, упорствовавших как в своем неверии, так и в стремлении сохранить под своей властью Аскалан. Даже когда под стены осажденного города привели плененного, отныне всюду сопровождавшего Салах ад-Дина короля, неверные не пожелали вспомнить о своем долге перед монархом. Пожалуй, в этом был повинен и сам де Лузиньян.

— Славные жители Аскалона! — обратился он к столпившимся на стене людям в блестящих под солнцем кольчугах и разноцветных сюрко. — Султан Салах ад-Дин требует, чтобы вы сложили оружие и открыли ему ворота! Он клянется, что женщинам и детям, а также всем мужчинам, что не поднимали мечей и топоров против последователей пророка Мухаммеда, будет позволено отплыть на Запад! И желает, чтобы я приказал вам сдаться, как ваш король и помазанник Божий!

Защитники Аскалона встретили эти слова гробовым молчанием. Сотни мужчин стояли на крепостной стене без единого движения, не произнося ни единого слова, и на несколько мгновений сарацинам показалось, что они видят не живых людей, а призраков.

Которым не страшно человеческое оружие.

— Но я не вправе, — продолжил Ги, выждав несколько мгновений тишины. Этого было недостаточно для того, чтобы франки успели принять решение, но достаточно для того, чтобы сарацины уверились в полной королевской покорности. — Я не стану просить вас поступить, словно трусы! — закричал он, зная, что сумеет произнести лишь несколько слов прежде, чем его вновь уведут прочь от этих стен, что были его владением с того дня, когда он женился на Сибилле. — Сдайте город, если вы чувствуете, что вас слишком мало и вы не в силах защитить его от наших врагов! Но если вы по-прежнему полны решимости, то боритесь! Боритесь до самого конца! До последнего вздоха, до…!

— Уведите его, — сухо велел Салах ад-Дин, не ожидав такого упрямства от неуверенного в себе, а порой и вовсе трусливого короля. Даже надменный магистр тамплиеров без колебаний приказывал своим рыцарям сдавать одну крепость Ордена за другой и смотрел, не произнося ни слова, как плененных храмовников забирают предвкушающие наживу работорговцы. — Я даю неверным время на раздумья до полудня.

Ответом христиан был непреклонный отказ. Даже будь переданные им слова правдой, даже сдержи султан свою клятву, тем, кто защищал город всё это время с оружием в руках, наверняка предстояло стать рабами и прозябать до конца своих дней в услужении у какого-нибудь купца. А то и вовсе умереть на плахе, не имея в руке клинка, чтобы бороться за свою жизнь до самого конца. Защитники Аскалона подобной участи не желали.

Сарацины же заряжали требушеты. Огромные пращи взмывали в воздух, и каменные ядра с грохотом врезались в крепостной бруствер, рассекая неподвижный пыльный воздух и сотрясая стену до самого основания. Растрескавшаяся от жары земля у ее подножия была вся усыпана каменными осколками.

— Дьяволы! — закричал кто-то из сержантов, уже не заботясь о том, что Устав запрещал братьям сквернословить. — Чтоб вы заживо сгнили, трусливые собаки!

— Не могу не согласиться с тобой, любезный брат, — поддержал его Ариэль, упирая стремя на конце арбалета в побуревший валганг и оттягивая тетиву. Голос его звучал глухо из-за тяжелого топфхельма, но Жослен услышал. — Короля они вывели, ироды. Не иначе, как себе на потеху.

— А чего же вы ждали, братья? — спросил Жослен, кладя стрелу на тетиву лука и в тысячный раз за свою жизнь вознося хвалу тем, кто научил его охотиться с оружием, которое многие полагали недостаточно рыцарским. — Сарацинам нынче благоволит их бог. Вот они и ликуют. Да и многие ли способны на благородство, когда стоят в шаге от победы?

— «Благочестие веры», — огрызнулся Ариэль, немедля припомнив громкое прозвище султана, и вскинул арбалет к плечу. — Я гляжу, иных достоинств у великого Салах ад-Дина и не найдется.

— А ты верил, что он будет впустую губить своих воинов ради того, чтобы дать нам честный бой? — хмыкнул Жослен, вынимая из колчана еще одну стрелу. — И не надейся, любезный брат.

— И в мыслях не было, — сипло ответил Ариэль, и Жослен едва разобрал его слова за грохотом врезающихся в стену камней. — Мы все здесь умрем. Издохнем в пыли и дыму на потеху этому благочестивому воителю.

— Довольно! — ответил Жослен, зная, что в пылу сражения подобные мысли становятся в сотни раз опаснее, чем в часы размеренных бесед у орденского очага. Но стена содрогнулась вновь с оглушительным громом, от которого зазвенело в ушах, и камни валганга на мгновение ушли из-под ног. Кто-то из братьев пошатнулся и упал на одно колено, схватившись рукой за неровно сколотый бруствер. А следом отчетливо раздался шелестящий звук сыплющегося песка. Словно тысячи змей с шуршанием проползли вверх по подрагивающей стене, в глубине которой рождался медленно набирающий силу гул.

— Дрянь, — первым сказал Ариэль, на мгновение даже опустив арбалет. Выражение его лица по-прежнему скрывал топфхельм, но от обреченных интонаций в его голосе Жослена пробрала дрожь. — Всё же проломили.

— Еще держится! — ответил Жослен, закричав скорее от избытка чувств, чем от необходимости. В тот миг ему казалось, что вокруг повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь далекими криками кружащих над морем чаек. — Вилл! Вилл, стена!

Уильям едва ли услышал его голос и обернулся скорее интуитивно, тоже почувствовав всю сокрушительность последнего удара. Требушет выбросил высоко в воздух еще одно каменное ядро, и шелестящий звук осыпающегося песка сделался громче. С бруствера сорвался первый камень.