Жослен просыпался по ночам от шума моря и пения магометан, ощущая, как эта боль душит его. Как чувство краха, чувство падения самого неба давит ему на грудь могильной плитой. И знал, что других мучает тот же страх. После захвата Бейрута Ариэль впервые сказал, что устал.

— Я не знаю другой жизни, — заговорил он хриплым, сорванным от беспрерывнх криков и приказов голосом. — Но такой жизни… и такой смерти я не хочу. Мы здесь, как крысы в углу горящего амбара, и то пламя, что отрезало нас от выхода, с каждым днем подбирается всё ближе.

— Прекрати, — ответил Жослен, возившийся со стрелами. Орденские кузнецы отливали новые наконечники из запасов железа в прецептории, и все, кто умел работать с деревом, строгали древки, оперяли их длинными белыми перьями и прилаживали граненные бронебойные наконечники. Ариэль порывался помочь, но его руки с каждой стычкой с сарацинами выглядели всё хуже, и во время последнего штурма он вновь стер пальцы до мяса. Орденские лекари только качали головами и говорили, что он должен не стрелять хотя бы несколько дней, чтобы дать рукам немного зажить. Ариэль покорно кивал и бросался на стену при первом же ударе в колокольный набат. Жослен думал о том, что Уильям мог бы приказать ему не вступать в сражения — и не сомневался, что самому Уильяму эта мысль приходила в голову не реже, чем Жослену, — но они оба понимали, что Ариэль не прислушается и разговор наверняка закончится ссорой. Ссоры же сейчас были непозволительны. Даже внутри стен Аскалона находились враги — магометане, в одну из ночей уже пытавшиеся отпереть ворота изнутри, и Уильям самолично обезглавил четверых из них, — а потому раскол в рядах ненавистных храмовников был им лишь на руку. Но как Уильям не старался поддерживать порядок в прецептории, витавшее в воздухе ощущение беды становилось всё сильнее.

— Я устал ждать смерти, — продолжил Ариэль, нервно дергая повязки на левой руке. — Я просыпаюсь каждое утро и думаю о Хаттине. Если там сарацины обезглавили всех наших братьев, то как они поступят с гарнизоном крепости, что сопротивляется им уже больше месяца? У нас есть лишь один путь из этой ловушки. Вот только… я предпочел бы другой.

— Мы все предпочли бы другой путь, — ответил Жослен ровным голосом. Усталость брала верх и над ним — осада без малейшей надежды на помощь извне выматывала их всех, и Ариэль был далеко не первым, кто впал в уныние, — но Жослен сдерживался изо всех еще остававшихся у него сил. Однажды он уже поддался злости, а потом… не успел попросить прощения за свою глупость и неуместную гордость. Он не мог позволить дурному настроению поссорить его еще и с Ариэлем. И продолжил:

— Мы все предпочли бы быть не здесь. Или хотя бы видеть, как нам на помощь приходят тысячи братьев-христиан. Вспомни письмо из Иерусалима, что мы получили еще до начала осады. Орден послал весть на Запад.

Ариэль откинулся назад, прислоняясь спиной к голой серой стене, и устало посмотрел на Жослена, как на непроходимого глупца. Под единственным голубым глазом пролегла черная тень, и пепельно-серое лицо казалось еще бледнее из-за свешивавшихся на него спутанных иссиня-черных волос.

— Даже если Запад откликнется, нам придется ждать помощи не один месяц. И ты веришь, что мы ее дождемся? Да мы задохнемся в дыму и захлебнемся собственной кровью еще до первого осеннего месяца. Жос, я… Я не хочу так. Не хочу… умирать, как крыса. Я думал, страшно было, когда погиб Льенар, но… он-то как раз умер без страха. Ушел именно так, как он сам того хотел. Быстро и легко. Мне же… придется сдохнуть, забившись в угол, не иначе.

— Прекрати, — повторил Жослен. Настроение Ариэля становилось опасным. В первую очередь для него самого. В таком состоянии он мог броситься на врага лишь ради того, чтобы иметь право выбрать хотя бы собственную смерть. — Послушай, — сказал он, откладывая нож и наполовину оперенную стрелу. — Я знаю, что тебе тяжело. Но осада — это еще не смерть. Завтра египетского султана может хватить удар, задеть шальная стрела, или любящий сын и наследник подольет ему яда в шербет. И война закончится. Сарацины начнут грызться между собой за власть над Дамаском, Алеппо и Каиром, их огромное войско распадется, и они уже не вспомнят о нас. Но мы не узнаем об этом, если решим, что надежды не осталось, и вздумаем сложить головы в безнадежном бою.

— Ты прав, — глухо согласился Ариэль. — Уныние — это смертный грех, а потому не должно брату отчаиваться, даже если конь его пал, а меч сломан, — повторил он извечные слова капеллана, но Жослен чувствовал, что одних слов недостаточно. Нужно было что-то гораздо более весомое.

— Вилл, — заговорил он тем же вечером, когда Уильям вернулся из бдения на городской стене. — Мы сможем сделать вылазку?

Уильям, пытавшийся расшнуровать сапоги, поднял на Жослена растерянные глаза, от усталости не сразу поняв, к чему клонит друг, и медленно повторил:

— Вылазку?

— Да. Нужно маленькое победоносное сражение. Люди в отчаянии. Нужно убедить их, что мы можем победить магометан своими силами. Просто… нужно время.

Уильям помолчал, дергая пальцами шнуровку на левом сапоге и пытаясь понять, что за мысль пытается донести до него друг, а затем по-прежнему медленно кивнул.

— А ты прав. Нам нужно… поднять боевой дух.

Он сражался за вверенных ему людей и из надежды увидеть Сабину еще хотя бы раз — сказать ей всё то, что он должен был сказать еще десять лет назад, — но у других не было и этого. У Ариэля, понял Уильям, когда Жослен пересказал их разговор, не оставалось ничего, кроме служения Ордену. Обескровленного, разбитого Ордена, который стал для Ариэля домом в четырнадцать лет, в ряды которого он был принят, как рыцарь, в восемнадцать, и ради которого погиб его самый близкий человек. Ариэль терял связь с миром, и ему нужно было вернуть надежду.

— Застанем сарацин врасплох, — продолжил Уильям, медленно закрывая глаза и открывая вновь. — Стоит попытаться… сжечь пару требушетов. Если сможем.

— Сможем, — отрезал Жослен. — Когда ты последний раз спал?

— А? — не понял друг — кажется, даже не слушал, пытаясь не заснуть, не сняв кольчуги, — и Жослен тяжело вздохнул. Подошел к низкому узкому ложу в алькове, помог стащить сапоги и кольчугу плохо гнущимися пальцами, не обращая внимания на вялое «Не нужно, я сам» — и как же он собирался снимать кольчугу в одиночку? — и набросил черно-белое покрывало. Уильям заснул мгновенно, уронив голову на набитую соломой плоскую подушку и не сумев даже развязать кожаный шнурок на растрепанной косице.

Спал он, несмотря на усталость, недолго и беспокойно. Курящийся вокруг аскалонских стен дым не отпускал его ни днем, ни ночью. В ушах гремели удары требушетов — даже в те часы, когда осадные машины стояли неподвижно, — надрывно кричали раненые и умирающие — стоны христиан и магометан звучали совершенно неотличимо друг от друга, — и истинный цвет крепостного валганга давно скрылся под сливавшимися воедино бурыми пятнами засохшей крови. Та покрывала и мечи до самых рукоятей, и неровно сколотые зубцы бруствера, и весь его белоснежный плащ.

И он уже не мог сказать, где была кровь штурмующих город сарацин, а где — защищавших его франков.

— Чувствуешь? — шептала в его снах и воспоминаниях Сабина, прижимая свою ладонь к его сердцу, а его — к своему. — Оно такое же, как и твое. Так кто сказал, что иудей избран Богом, а франк и сарацинка — нет?

И кто решил, что магометане должны жить, а христиане — умереть? В чем наше различие, Господи? Сколько лет я сражаюсь за веру в Тебя, но кажется, я так и не смог понять, чем те, кого я лишаю жизни, отличаются от тех, кого мы защищаем. Отличаются не тем, как они молятся, а самой плотью и кровью. Я… устал, Господи. Я не покину рядов Твоих рыцарей до тех пор, пока рука моя еще в силах поднять меч против врагов христианства, но с каждым днем я всё острее чувствую, что этот путь ведет меня лишь в тупик. Мы терпим одно поражение за другим, и надежды выстоять почти не осталось. Прости меня, Господь. Прости нас всех. Мы клялись служить и умирать, но все мы лишь люди. Даже умирая во славу Твою, мы хотим жить.