Защитники Аскалона молились, поднимаясь на стены под звон церковных колоколов. Ибо те не созывали христиан на мессу, а били в набат, предупреждая жителей о надвигающейся на них грозной силе. О тысячах сабель и изогнутых луков. Уильям остановился у самого бруствера и положил руку на грубо обтесанный серый камень. Дующий с востока ветер трепал заплетенные в косицу волосы и поднимал с земли мелкий песок в надежде ослепить, но идущее медленным маршем войско было слишком велико, чтобы его могла скрыть от глаз одна лишь жалкая пыль.
Уильям смотрел почти равнодушно, думая о том, что в скором времени к стенам подъедет посланник от врага с предложением сдаться и принять веру Пророка. Большинство защитников откажутся без колебаний, но некоторые — из страха или малодушия — попытаются бежать, соглашаясь на любое вероучение, если только это поможет им спасти свою жизнь. Быть может, судьба даже будет милостива к ним. Но лишь если они переживут долгие часы штурмов в лучах солнца и бдений при свете луны.
Осада Аскалона началась.
========== Глава сорок девятая ==========
Одиннадцатого июля пришла весть о захвате Сен-Жан-д’Акра. Никакому гонцу теперь было не пробиться сквозь кольцо вражеских войск вокруг Аскалона, но птиц магометане не трогали, а если и целили в них из своих изогнутых луков, то лишь шутки ради, не пытаясь сбить крылатых посланцев. Быть может, их даже забавляло то, как загнанные в ловушку кафиры посылали друг другу полные отчаяния и просьб о помощи письма, но в действительности лишь их птицы отныне были свободны и вольны лететь куда пожелают. У христиан не было крыльев. И многим из них суждено было упокоиться в сухой растрескавшейся земле еще до начала зимы.
Жослен воспринял известие о потере Сен-Жан-д’Акра равнодушно. В то лето — а, быть может, и в предыдущие, но разве же упомнишь всех этих баронов и пожалованные им фьефы? — город находился под рукой Жослена Эдесского, дяди Сибиллы и сенешаля королевства. Что стремительно теряло одно владение за другим, и сенешаль был повинен в этом не меньше короля и Рено де Шатильона. Когда к стенам главного порта Святой Земли подошли несметные полчища сарацин, граф Эдессы — носивший свой титул лишь номинально, поскольку Эдесса была захвачена еще в правление его отца — сдал Сен-Жан-д’Акр по первому же требованию Салах ад-Дина.
— Трус, — отрезал Ариэль, когда дослушал зачитанное Уильямом послание, и добавил еще несколько выражений, за которые капеллан прецептории приговорил бы его к месяцу ночных бдений в орденской часовне во искупление греха сквернословия. Жослен вновь принялся полировать меч, неловко придерживая его перевязанной левой рукой. Прошлой ночью сарацины надумали проверить, насколько умело франки сражаются при свете звезд, и стычка затянулась до самого рассвета. Ариэль стрелял из арбалета до тех пор, пока на пальцах не полопались кровавые мозоли — ненадолго вернув его в прошлое и долгие часы тренировок под чутким руководством брата, — а Жослена зацепило осколками бруствера, разлетевшимися во все стороны от меткого попадания из требушета. Рана была несерьезная — руку до локтя закрывал кольчужный рукав, — но ударило ощутимо, а пальцы и вовсе рассекло до кости и теперь они едва гнулись. Жослен благодарил небеса за то, что стоял достаточно далеко и ему не раздробило половину ребер, как одному из братьев. Сейчас умирать было нельзя.
Господь, я вступил в ряды Твоих рыцарей, чтобы своими победами и смертью во славу Твою открыть для нее врата Рая. Но я молю, не дай мне погибнуть сейчас. Я должен защитить еще столь многих.
Он боролся с самим собой, беспрестанно повторяя в мыслях, что все его поступки преследовали одну и ту же цель, но… Анаис была мертва. Прав ли он, ставя ее превыше других? Жизнь — ничто против души, против надежды спасти ее от геенны огненной, но как быть, если жизней стало так много?
Ответа на этот вопрос у него не было. Но желание сражаться за живых, за тех, кто страдал у него на глазах от ударов бичей и камней, придавало сил. Желание жить. И хоть изредка вспоминать благодарный взгляд прозрачно-зеленых глаз королевы.
Прости, Анаис. Я не нарушу обетов ради твоего спасения, но я… всё же предал тебя в своих мыслях.
Сарацины жгли по ночам костры — сотни и тысячи пылающих в темноте огней, словно сквозь землю вокруг осажденного города проступало лицо многоглазого демона, — и возносили хвалу Аллаху столь громко, что бдевшим на стене рыцарям и сержантам мерещилось, будто этот хор голосов заглушает даже звон колоколов на христианских церквях Аскалона. И птицы приносили вести о всё новых потерях. Тивериада, Сен-Жан-д’Акр, Яффа и Мирабель, что была владением д’Ибелинов, — города сдавались один за другим, и кольцо смыкалось всё плотнее. Будто невидимая петля, что с каждым днем затягивалась на их горлах всё сильнее. Сарацины готовились к этой войне восемнадцать лет и, казалось, намеревались покончить с неверными в одно лето.
Защитники Аскалона начинали впадать в отчаяние. Светило ли сквозь клубы черного дыма красно-желтое солнце, поднималась ли из-за горизонта бледная луна, но участь осажденных оставалась неизменной. Они проводили на стенах долгие изнурительные часы — стреляли, рубили и кололи, валили осадные лестницы, лили кипящее масло на всех, кто пытался подойти с тараном к запертым воротам, и непрерывно молились. В стенах постепенно ширились трещины от ударов из требушетов. Те стреляли уже реже — сарацины берегли оставшиеся снаряды в ожидании подкрепления, — но защитники слишком хорошо понимали, что ни одна стена не простоит вечно.
— Как думаешь, Салах ад-Дин придет? — глухо спросил Ариэль, когда спустя ровно месяц после захвата Сен-Жан-д’Акра пришла весть о потере Бейрута.
Бейрута, в стенах которого Жослен провел первые семь лет своей жизни в Святой Земле. Крепости, что успела стать ему настоящим домом. Каждый камень в стенах бейрутской прецептории напоминал о том, как они проводили долгие часы на ристалище, оттачивая свои навыки обращения с копьем и мечом до тех пор, пока наконец не слышали ехидное «А ты, любезный брат, не так плох, как казалось на первый взгляд», но ничуть не обижались на эти слова. Как они собирались на вечернюю трапезу при свете медных ламп, и Льенар принимался вполголоса травить байки из орденского и своего собственного прошлого, будто позабыв, что Устав предписывает трапезничать в полном молчании, внимая одному из братьев, читавшему Священное Писание. Льенар, несмотря на язвительный характер, был благочестивее их всех и отстаивал мессы, даже будучи смертельно уставшим после сражения. Но он часто говорил, что вера должна идти изнутри. И каждый должен молиться столько, сколько ему под силу. Обращаться к небесам не потому, что другие принуждают его бормотать слова на латыни, которых он и не понимает толком, а потому, что он сам желает воздать хвалу или спросить совета.
Льенар вошел в часовню командорства Ля Рошели восемнадцать лет назад, где беспрестанно молился, готовясь навсегда покинуть Францию, вдовец и убийца, и сказал ему без тени ехидства в голосе:
— Остановись.
И говорил еще долго, убеждая не истязать себя попусту. Жослен уже не помнил и трети сказанного, но несколько фраз врезались ему в память, словно копье в живую, истекающую кровью плоть.
— Ты храмовник. Ты надел белый плащ, и твоя сила отныне в мече, а не в словах. Твоя вера — в мече, а не в словах. Господь слышит каждого из нас, Он знает, что ты любишь ее, и Он спасет ее. Что бы ни говорили тебе клирики. Но если ты хочешь служить Ему, как храмовник, то ты должен есть, спать и не думать каждое мгновение о том, что она не нашла иного выхода, кроме смерти. Иначе ты погибнешь в первом же бою и уже никого этим не спасешь.
Он запомнил эти слова. Он потратил годы, чтобы вновь научиться жить, но лишь ради того, чтобы увидеть, как всё будет растоптано еще раз. Он любил женщину, что никогда бы не ответила ему, даже не будь он тамплиером, Льенар лежал у стен замка Бельфор, а в Бейруте отныне распоряжались магометане, сбивавшие кресты с церквей и валившие статуи святых, словно сухостой. Даже если эта кара была заслужена, даже если их вина, вина всех христиан Святой Земли перед Богом — неоспорима, слышать о подобном святотатстве и знать, что вместе с храмами рушился весь их мир, было слишком больно.
