Бой между Рогов Хаттина продолжался до самого заката. Дважды христианам почти удавалось прорваться сквозь кольцо врагов, и дважды их отбрасывали назад. Тела тех несчастных, что падали под копыта бьющихся и мечущихся лошадей, изуродовало до неузнаваемости и лишь по их броне можно было понять, где лежит мертвый франк, а где сарацин. Когда солнце коснулось краем багрового диска едва видневшихся в дыму западных холмов, король Иерусалимский сдался. И позволил привести его к шатру султана безоружным и с непокрытой головой, лишенной поблекшего от пыли и песка шлема с золотым ободком короны. В первые мгновения Ги даже не услышал, что говорит ему гордый победитель. Амори по-прежнему задыхался и кашлял, едва переставлял ноги, из-под пробитой в трех местах кольчуги медленно сочилась кровь, и Ги подставил ему плечо, боясь, что брат рухнет в пыль и сарацины оставят его умирать здесь, если он не сумеет подняться вновь.

— Ваше Величество, — вежливо обратился к побежденному королю Салах ад-Дин, заговорив на лингва франка с таким безупречным выговором, словно сам был франком. — Позвольте предложить вам бокал прохладного напитка. Вы, верно, измучены жаждой.

Издевки в его голосе не было. Не стой Ги посреди поля боя, погребенного под таким числом бездыханных тел, что земли было уже не разглядеть, и он, пожалуй, даже поверил бы дружелюбию султана. Но отказаться от поднесенной ему тяжелой золотой чаши не решился. Этот жест делал его гостем Салах ад-Дина, а не врагом, и означал, что сегодня его голове не суждено расстаться с плечами.

Куда труднее было заставить себя сделать всего один глоток — ледяной шербет показался ему напитком богов, амброзией, о которой так часто писали древнегреческие мудрецы, говоря, что ее вкусу и сладости нет равных среди всего человеческого питья, — и передать чашу изнывающему брату. Султан не возражал. Ни когда пил Амори, ни когда за золотые ручки чаши схватился магистр тамплиеров. Но едва оставшийся в чаше глоток захотели предложить Рено де Шатильону, как Салах ад-Дин властно поднял руку и сказал:

— Этот неверный недостоин быть гостем благородного человека. Я дам ему последний шанс искупить свои грехи и прощу его преступления, если он отвергнет ложную христианскую веру и признает, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его. Я милосерден и не стану более преследовать Рено де Шатильона, если он раскаится.

— Будь моя воля, — ответил Рено, не выказывая и тени страха перед лицом давнего врага, — и я бы снес голову каждому сарацину, что смеет топтать Святую Землю.

— Будь по-твоему, неверный, — сказал Салах ад-Дин ровным голосом и поднялся на ноги. В первое мгновение Ги показалось, что султан лишь желает посмотреть мятежному барону в глаза, и стремительный удар сабли застал его врасплох. На смуглое лицо Салах ад-Дина брызнула яркая кровь, Рено осел, еще пытаясь зажать рукой рубленую рану на шее, и второй удар отсек его полуседую голову, откатившуюся к ногам молодого мужчины, удивительно схожего на лицо с султаном.

— Наденьте ее на копье, — велел Салах ад-Дин, вытирая лезвие сабли поспешно поданным ему шелковым платком. — Пусть все видят, что этот безбожник наконец встретил свой заслуженный конец.

Амори согнулся в новом приступе кашля и бессильно рухнул на колени, упираясь рукой в царапающий пальцы песок. По земле потекли новые ручейки крови.

— Умоляю! — воскликнул Ги, хватая его за плечи и не смея даже думать о том, что султан может отказать. — Моему брату нужен лекарь!

Султан посмотрел на них сверху вниз, — какими, верно, жалкими казались ему двое запыленных окровавленных рыцарей, — и щелкнул пальцами, бросив отрывистую фразу на арабском. Не отказал.

Багровое солнце почти скрылось за холмами на западе. Стервятники с пронзительными криками кружили над бесчисленными телами, усеявшими пропитанную кровью землю, но у магометан всё равно не хватало веревок, чтобы связать всех пленных. Два дня спустя Великий Магистр тамплиеров стоял с неподвижным лицом, не отводя взгляда от того, как всем его рыцарям — всем, кто уцелел в этой бойне и покорно опустил меч по его приказу, — рубили головы. Их не спросили, желают ли они отречься от веры в Христа, но если бы и спросили, каждый бесстрашно ответил бы, что предпочитает смерть предательству.

Животворящий Крест Господень, на котором был распят Иисус — бесценная для всех христиан реликвия, — бесследно сгинул в песках.

========== Глава сорок восьмая ==========

Сабина проснулась под далекий крик муэдзина из магометанского квартала, призывающего правоверных совершить намаз иша. Но разбудило ее не это. Еще мгновение назад она была в Аскалоне, в полутемной маршальской келье, и на плече лежала его тяжелая голова. Сабина шептала что-то неразборчивое — ничего не значащие глупости, не способные выразить всю переполняющую ее нежность, — гладила его плечи и любовалась тем, как при свете одинокой свечи в его расплетенных волосах вспыхивают яркие медные искры, пока Уильям не приподнялся на руках, глядя куда-то в сторону странным рассеянным взглядом. На разбросанные по столу длинные пергаментные свитки, перевязанные тонкими кожаными шнурками. Карты, приказы и донесения, которым не было числа.

Сабина подняла руку и провела ладонью по его груди и животу, коснувшись самыми кончиками пальцев длинного некрасивого шрама на боку.

— Ты пугаешь меня, — сказала она почти шепотом, помня, что никто не должен знать о ее присутствии. — Когда ты такой.

Уильям медленно повернул голову — словно во сне — и потерся колючей щекой о ее ладонь, когда она протянула руку к его лицу и дотронулась до приоткрытых губ.

— Прости. Я задумался.

— О чем? — спросила Сабина, вновь прижимая его к себе, но ответа уже не услышала. Келью заволокло едким черным дымом, стена с забранным ставнями окном содрогнулась — словно от удара из требушета, того же грохочущего удара, что сотрясал башни осажденного Керака, — и Уильям, еще мгновение назад бывший так близко, что она чувствовала его тепло всем телом, будто отдалился от нее на многие мили и растаял в клубах дыма.

Нет… Что с тобой? Где ты?!

— Уильям!

Она закричала так громко и отчаянно, вскакивая на постели и судорожно прижимая к груди край простыни, что разбудила Элеонору.

— Мама?

У другой стены зашуршало, деревянный пол громко заскрипел, когда девочка спрыгнула на пол, и Сабина разглядела в темноте метнувшуюся к ней маленькую растрепанную фигурку. Элеонора забралась на постель с ногами и порывисто обхватила мать обеими руками, запрокинув голову и испуганно вглядываясь в ее лицо блестящими широко раскрытыми глазами.

— Всё хорошо, родная, — с трудом выдавила Сабина, часто моргая в попытке сдержать жгущие глаза слезы, и прижала девочку к себе, начав перебирать пальцами ее мягкие, едва вьющиеся волосы. — Снится… всякое.

Господь всемогущий, лишь на Твою милость уповаю. Пусть это будет просто сон, дурной сон и ничего более. Боже, защити его!

Элеонора прильнула щекой к ее прерывисто вздымающейся груди и внимательно прислушивалась к срывающемуся голосу, жарко шепчущему католические молитвы. За окном, в едва разгоняемой звездным светом темноте по-прежнему надрывно кричал поднявшийся на минарет муэдзин. Будто восхвалял победу, о которой еще не ведал.

***

Великий Магистр госпитальеров добрался до командорства ордена в Аскалоне на третий день после поражения христиан у Рогов Хаттина. И рухнул с коня без сил, едва въехав во внутренний двор. Кровь заливала его высокое боевое седло и капала со стремян, сочилась по каменистой земле, на которой возвышался над морем город, и мгновенно пропитывала повязки, наложенные братьями на раны магистра. Глава аскалонского командорства-госпиталя выслушал сбивчивый рассказ бредящего и послал за тамплиерами, занимавшими высокий донжон на другом конце города. Во дни мира эти два ордена предпочитали держаться в стороне друг от друга — ибо слишком часто начинали ссориться, соперничая из-за желающих оставить мирскую жизнь рыцарей и из стремления влиять на королей и баронов, — но во дни войны, напротив, стремились объединиться в единую осененную крестами силу.