Дай мне сил, Господи, пережить эту ночь. Дай сил умереть достойно, во славу Твою и для спасения этого города, что я не видел прежде, но верю — он прекрасен, как сам Иерусалим.

— Они сожгут все растения на мили вокруг! — отчаянно кричали расставленные по холму дозорные.

— Силы небесные, лишь бы пламя не пошло вверх!

— Копайте траншеи! Не станет травы — нечему будет гореть!

— Снимайте плащи! Будем тушить ими, если придется!

— Пресвятая Дева Мария, защити! Если и плащи загорятся…!

Но воды у них не было. Лишь запасы еды, которых хватило бы на несколько недель, но никто из рыцарей и пехотинцев не мог проглотить и куска, и даже те, кто сумел прислушаться к словам командиров и следовавших с войском капелланов, лишь бессильно давились принесенной им едой. Белесый в ночной темноте дым стоял над лагерем туманом, застилавшим глаза дозорным и душившим как простых воинов, так и всемогущих баронов. Сарацины бесстрашно атаковали лагерь снова и снова, придерживаясь столь выгодной для них тактики стремительных налетов и отступлений, теряли немало людей — когда разъяренные из-за долгого перехода и жажды рыцари обнажали мечи и беспощадно рубили всякого, кто не был их собратом, — но всё же добились своего. Отдохнуть христианам в ту ночь так и не удалось. Те, кто сумел подняться на ноги с рассветом, молились уже не о победе, а о конце еще не начавшегося сражения. Даже попади они в плен… Господь, пусть магометане будут милосердны и не откажут им в глотке воды.

И те, кто остался с королем и баронами, собираясь стоять насмерть, не находили в себе сил судить тех, кто сдался и бежал, бросая оружие к ногам магометан и лишь униженно моля разделить с ними хотя бы пару капель.

Ричард ждал, что войска султана пойдут в атаку, едва только солнце поднимется над Галилейскими холмами, но сарацины медлили. Они окружили врагов со всех сторон, черными волнами перемещались по холмам и кричали, прославляя Аллаха и пророка Мухаммеда. Ликовали, надеясь на скорую победу. Ричард думал, что уже не сумеет сесть в седло — всё тело ломило, руки и ноги не гнулись, а в пересохшем рту стоял кислый вкус, и из растрескавшихся губ сочились капельки крови, — но еще один взгляд на гордо поднятый над головами христиан Животворящий Крест всё же сумел ненадолго вдохнуть в него силы.

Умереть достойно. Ничего другого ему уже не оставалось.

— Идем на восток! — передал приказ короля командор Иерусалима. Ги и его советники еще надеялись прорваться к огромному, словно море, озеру, способному напоить всех христиан Святой Земли разом. Оно было так близко, что у воинов кружилась голова от мерещившегося им вкуса и даже запаха ледяной озерной воды.

— Отец? — с почтением спросил аль-Афдаль, когда ждущему на вершине одного из холмов султану доложили о том, что неверные намерены сняться с места и продвигаться дальше к осажденной Тивериаде. Салах ад-Дин пристально смотрел на двуглавую гору, потирая пальцами подбородок, и размышлял. Ему даже не нужно было начинать это сражение, солнце и дым убивали врагов куда быстрее, чем сабли его верных мамлюков.

— Пусть воины продолжают стрелять. И сожгите всю траву и кустарники, что только растут на этих холмах, но заставьте неверных задохнуться в дыму.

Стрелы летели сквозь едкие серо-зеленые клубы, вонзаясь в измученные тела людей и лошадей. Кафиры отвечали выстрелами из арбалетов, из последних сил поднимали оружие и убивали правоверных даже обломками своих копий, не выдержавших прежних столкновений. Они дрались, как раненые львы, но у брата султана это вызывало лишь усмешку.

— Умирающий зверь опасен до тех пор, пока из его ран не вытекут последние капли крови. И уже к закату этот христианский зверь издохнет в мучениях.

— Иншаллах, — согласился с ним Салах ад-Дин. На всё воля Аллаха.

И едва заметно улыбнулся, когда понял, что Раймунд Триполитанский намерен попытаться прорвать смыкавшееся вокруг христиан кольцо вражеских войск.

— Пусть уходит.

— Отец? — вновь спросил аль-Афдаль, не сумев скрыть удивления. Отпустить этого кафира, дважды бывшего регентом королевства франков? Он счел бы честью самолично принести отцу голову этого неверного и в одно мгновение ока вскочил бы в седло гарцующего на месте жеребца, чующего удушливый запах смерти и жаждущего кровопролития не меньше, чем его хозяин.

— Подумай, о мой воинственный сын, — сказал султан, принимая из рук раба кубок с ледяным шербетом. — Что почувствуют неверные, когда увидят, как их враги расступаются перед моим давним союзником? Граф, верно, поклялся королю, что все наши договоренности в прошлом, но что будут значить все его клятвы против деяний? Кто сражается рядом с ним? Барон д’Ибелин? Что ж, пусть и он бежит, этот барон королю тоже не друг.

Салах ад-Дина не зря называли мудрейшим из султанов, когда-либо собиравших под своим началом объединенную армию магометан. И уважали не только его друзья, но и его враги. Не будучи жестоким человеком по натуре, он поступал так, как того требовал его долг перед правоверными. И всегда был готов как обезглавить тысячи врагов, так и проявить милосердие к побежденным и принять их, словно давних друзей. Но прежде они должны сложить оружие.

Граф Раймунд, четверо его пасынков и еще несколько знатных баронов сумели прорваться сквозь ряды врагов, но всякий, кто наблюдал за этим столкновением, не знал, что и подумать. Быть может, магометане расступились перед людьми Раймунда, побоявшись тяжелой рыцарской конницы, десятилетиями наводившей ужас на противников франков. Но Жерар де Ридфор не поверил этому ни на мгновение. И закричал, хоть и понимал, что покидающий поле боя барон его не услышит:

— Предатель!

— К седловине! — приказал одновременно с ним коннетабль, кашляя от саднящего горло дыма и указывая рукой на проход между Рогами Хаттина. — Ради нашего отца и матери, ради королевства и ради самого Господа Бога, Ги, послушай меня! Рога помешают им атаковать нас с боков, и мы прорвемся сквозь строй магометан, словно удар копья! Если ударим по самому султану, то сможем заставить его отступить!

— К Кресту! — закричал магистр тамплиеров, когда растерявшийся, мечущийся на своем жеребце король кивнул брату и едва слышно выдохнул. Амори что-нибудь придумает. Амори находит выход даже тогда, когда самому Ги кажется, что надежды уже не осталось. — Знамя к Животворящему Кресту!

Меткий выстрел из лука оборвал жизнь брата, несшего черно-белый Босеан, через мгновение после того, как голос магистра утонул в клубах дыма и пыли.

— Знамя! Поднимите знамя!

Оно взвилось вновь — символ Ордена, что всегда должен быть виден сражающимся, ибо тот, кто потеряет его из виду, не будет знать, где собираются его братья, — и ряды тамплеров медленно повернули измученных коней. Магистр не сомневался, что даже им удастся переломить ход сражения и обратить султана в бегство, все орденские лошади падут еще до заката. Ричард Гастингс сжал копье дрожащей рукой. Солнце слепило его, и сердце, казалось, билось через раз — сердце билось в последний раз, — но он вложил всю оставшуюся силу в удар шпор по лошадиным бокам.

Sed nomini Tuo da gloriam…

Имени Твоему дай славу…

Расстояние стремительно сокращалось. Из-под копыт летел песок, мелкие камешки и осколки вулканического стекла, щедро усеивавшие склоны Рогов. Склоны давно потухшего вулкана, по-прежнему блестящие на солнце разбросанными по ним черными обсидианами.

Et ut inhabitem in domo Domini in longitudinem dierum.

И я пребуду в доме Господнем многие дни.

Он умер мгновенно. Опущенное горизонтально копье пробило грудь врага — магометанина в обмотанном тканью коническом шлеме, — но на смену одному павшему немедленно пришел другой воин, рассекший воздух изогнутой саблей и нанесший мощный рубящий удар по плечу и груди. Тот не был смертельным — кольчуга и поддоспешник всё же сдержали чужой клинок, не позволив нанести глубокую рану, — но сердце не выдержало. Он исполнил свой долг. Дошел до места сражения, задыхаясь и изнывая от жажды, и не посрамил честь своего Ордена в бою. Он мог оставить свое служение более молодым и сильным.