Стрелы летели со всех сторон роем смертоносных пчел, со свистом рассекая дрожащее в раскаленном воздухе марево. Сарацины стреляли на скаку, приближаясь к войску неприятеля лишь на расстояние полета стрелы и стремительно отступая вновь. Из Ла-Сефори христиане выступили еще до рассвета — король не хотел спешить, и магистр тамплиеров торопил его вновь и вновь, пока Ги не сдался, — но стоило восходящему солнцу осветить кольчуги и шлемы, как магометанские дозорные немедленно заметили ослепительный блеск медленно движущегося войска. Тысячи лошадиных копыт поднимали с иссушенной зноем земли мелкую песчаную пыль, и армия Иерусалимского королевства будто тонула в серо-желтых волнах, увязала в них, как в непроходимом болоте, и молилась, чтобы те, кто шел впереди, не сбились с пути. Солнце поднималось всё выше и жгло всё сильнее. Отражалось от начищенного до блеска металла — зачем, чего ради они так красовались перед жителями Иерусалима? — и слепило беспрерывно слезящиеся глаза. По покрасневшим обветренным щекам катились слезы и пот, но совсем не остужали обожженную солнечными лучами кожу.
Вода закончилась к полудню. Как бы ни хвалился Жерар де Ридфор умом и выносливостью своих рыцарей и сержантов, жара победила их всех. Их камизы, котты и плотные стеганные поддоспешники пропитались по́том насквозь, но рыцари не могли сбросить даже плащей, в которые кутались, словно в ознобе. Металлические звенья кольчужных рукавов мгновенно раскалялись на солнце и лишь усиливали страдания рыцарей. Со всех сторон доносилось нестройное бормотание псалмов.
Dominus regit me…
Господь — Пастырь мой… Господь ведет меня…
Стрелы вонзались в растрескавшуюся на жаре землю и надрывно ржущих лошадей. Люди уже не кричали. Лишь валились из седел, повисая на стременах, и другие оборачивались на дробный стук капель. Крови, но в тот миг они были согласны напиться и кровью, лишь бы только унять терзающую их жажду и головокружение.
Animam meam convertit…
Подкрепляет душу мою…
Но жара становилась всё сильнее, и решимость воинов стремительно угасала.
Господи, шептали тысячи иссушенных губ. Пошли нам дождь. Пошли хоть несколько капель воды, хоть одно облако на этом прокля́том голубом небе. Яви нам свое величие, как явил его Моисею и Иисусу Навину, заставив море разверзнуться, а солнце — остановить свой небесный ход.
Super aquam refectionis educavit me…
Водит Он меня к водам тихим…
Воды не было. Долина смертной тени раскинулась перед ними на многие мили вперед, бело-желтая, лишенная рек, ручьев и даже спасительной тени от деревьев, но не жезл и посох, о защите которых они просили в молитвах, простерлись над ними, а Длань Аллаха. Уже не заслоняя солнце, как в часы кровопролитной осады Керака, а гоня прочь и ветер, и едва заметные глазу прозрачно-белые облака. Смерть шла рука об руку с воинами Иерусалима, принимая их в свои холодные, в тот миг становившиеся столь желанными, объятия, и с каждым часом ее свита становилась всё больше.
— Мессир, — хрипло окликнул Ричарда один из молодых братьев-рыцарей, совсем еще мальчишка, у которого и борода-то толком не росла. И протянул ему свой бурдюк, подведя коня чуть ближе. — Возьмите, мессир. Здесь еще осталось на один глоток.
— Храни тебя Господь, мальчик, — ответил Гастингс, не узнавая собственный голос, но воду не взял. — Нет, оставь себе. Молодым нужно больше сил, чем старикам. Когда придет час сражения, Магистр будет надеяться на тебя, а не на меня.
Перед глазами у него расплывались разноцветные круги, и все молитвы были лишь о том, чтобы не упасть с коня и не подвести братьев. Пусть его сил хватит лишь на один удар, но разве не об этом ударе он мечтал с тех самых пор, как вступил в ряды тамплиеров? Господь повелел, чтобы Ричард всю жизнь служил Ордену в Англии, и лишь на старости ему было позволено увидеть Святую Землю и белые стены Иерусалима, помолиться в Храме Гроба Господня и коснуться рукой Животворящего Креста, на котором был распят Христос. После такого чуда он не боялся даже самой страшной из смертей человеческих, и виднеющийся впереди Крест, денно и нощно охраняемый командором Иерусалима и десятью достойнейшими рыцарями, придавал Ричарду куда больше сил, чем глоток воды. Это был миг, которого он ждал всю свою жизнь, час его величайшего триумфа, и весь мир сузился до белой в лучах солнца полупустыни, до узкой полосы сухой растрескавшейся земли, словно Ричард уже смотрел на него сквозь прорезь топфхельма. Он не думал о том, что будет после и будет ли вообще. Ибо сейчас для него не существовало ни прошлого, ни будущего. Лишь сражение с магометанами.
На закате небо вокруг медленно садящегося солнца стало красным. Будто кто-то расписал его яркими красками, как фреску на стене, и переливы багрового и рубинового цвета ложились неровными мазками от линии горизонта до самого зенита. Кровавое небо и кровавое солнце, почти сливающееся с ним в глазах старого рыцаря.
— Дурной знак, — прошептал кто-то из братьев растрескавшимся от жажды и кровоточащими губами. С самого начала, с первого шага от источников Ла-Сефори к Тивериаде их сопровождали дурные предзнаменования. Кто-то шептал о колдунье, не имеющей обличья — ибо одни рыцари говорили, будто видели сгорбленную старуху в лохмотьях, а другие — прекрасную магометанку в звенящих украшениях и шелковых шальварах багряного цвета, — а кто-то вспоминал, что в прошлую ночь лошади отказывались пить. Отказывались уходить от источников. Еще один сержант рухнул с коня без сил, но двое других братьев в черных, будто дымившихся на солнце сюрко с красными крестами помогли несчастному вновь сесть в седло. С юга впервые подул горячий, не приносящий облегчения ветер, и видневшаяся впереди двуглавая вершина — Рога Хаттина — уже занимала собой треть медленно чернеющего неба. Мудрецы говорили, будто именно с этой горы Иисус произнес Нагорную Проповедь, но у Ричарда не осталось сил восхищаться и благоговеть. Разноцветные круги перед глазами сделались черными пятнами, и всё расплывалось уже не от беспрерывно дрожащего в воздухе марева, но от непроходящего головокружения. Кого-то из братьев мучительно рвало, и бедолага склонился с седла так низко, что высокая передняя лука с силой врезалась ему в живот, лишь усугубляя страдания. Ричард видел одного такого рыцаря, но по всему войску задыхались, слепли от черных пятен перед глазами и даже теряли сознание десятки мужчин, привыкших считать себя сильнейшими из христиан. Багровое солнце победило их всех.
— Остановимся здесь, Ваше Величество, — просипел магистр тамплиеров сквозь запыленную куфию. — Мои разведчики докладывают, что к Тивериаде не пройти. Сарацины стоят вокруг озера стеной.
— Озеро большое, — заметил коннетабль столь же сиплым и усталым голосом. — Недаром же… его испокон веков зовут Галилейским морем. Оно протянулось на тринадцать миль, неужели мы не найдем места, чтобы напиться?
— Люди измучены, — вмешался в разговор граф Раймунд. — Я… согласен с магистром де Ридфором. Сейчас мы не сумеем пробиться к озеру.
— Нам нужна вода! — прохрипел коннетабль. — Ги, мы должны попытаться! Люди гибнут! И не в сражении, а под солнцем и сарацинскими стрелами! Я предпочту умереть в бою, а не от жажды или случайного выстрела!
— Довольно, — сказал король, утирая пот с лица дрожащей от усталости рукой. — Мы должны разбить магометан, а не сложить головы в бесславной попытке добраться до воды, словно оголодавшие звери — до куска мяса. Граф Раймунд прав, люди измотаны и не сумеет оттеснить врага от озера. Нужно дать им хотя бы несколько часов передышки. Остановимся до рассвета.
Магометане лишь этого и ждали. Не успели обессилевшие рыцари спешиться и начать поднимать шатры на склонах Хаттина, как у между холмов вспыхнула высушенная зноем трава. Густой дым поднимался вверх, послушный малейшему дуновению ветра, слепил глаза еще сильнее угасшего за горизонтом солнца и жег истерзанные жаждой и раскаленным воздухом горла. Франки задыхались и давились надрывным кашлем. Найдись хоть у кого-нибудь из них глоток воды, и рыцари схватились бы за мечи, позабыв все свои клятвы и обеты. Ричард молился вновь, упав на колени на пожухлую траву и чувствуя, что уже не поднимется без чужой помощи.
