— Будь по вашему, Магистр, — холодно ответил оскорбленный рыцарь. — Если Господу угодно забрать мою жизнь в этот день, я отдам ее без страха, как честный человек. Предателем я не стану.

Атака христиан была стремительна и безнадежна. Семь тысяч человек привели с собой эмир Эдессы аль-Музаффар и старший сын султана аль-Афдаль, и еще до захода солнца все рыцари, кроме троих тамплиеров и троих госпитальеров, были мертвы. Великий Магистр госпитальеров Роже де Мулен был убит ударом сарацинского копья в грудь, а Жак де Майе, павший одним из последних, когда его братья уже лежали бездыханными на орошенной кровью земле, — расстрелян из луков. Он сражался столь отчаянно и свирепо, что потрясенные его доблестью сарацины вспомнили рассказы христиан о святом Джирджисе*, бьющемся в их рядах на белой лошади. И изорвали в клочья окровавленный плащ убитого тамплиера, забрали меч и даже выкопали землю, на которую пролилась его кровь, веря, что от этого на них снизойдет храбрость святого.

Жерар де Ридфор выжил в сражении, пусть и был ранен. Вместе с двумя братьями он бежал с поля боя — как предатель, о котором и предупреждал рыцарей Жак де Майе, — и встретился у стен Назарета с бароном д’Ибелином. Тот послал оруженосца разведать, что произошло у Крессона, и долго молчал, услышав, что сарацины отрубили головы всем погибшим и насадили их на окровавленные копья в знак своей победы.

— Смею надеяться, — сказал он наконец, устремив взгляд в распахнутое окно, — что вы удовлетворены, мессир магистр.

Из сгустившейся за окном темноты доносился плач. В Назарете оплакивали погибших рыцарей из стоявшего в городе гарнизона. На второй рассвет после сражения весть о нем дошла и до Иерусалима. Мария вышла на узкий мраморный балкон и остановилась у самых перил, не отрывая глаз от бледно-голубого неба на севере. Удерживающие ее тяжелую прическу украшения вспыхнули золотым и кроваво-красным в лучах восходящего солнца.

Будь осторожен, мой гордый барон. Они совсем близко.

Комментарий к Глава сорок четвертая

*Джирджисом в исламе называют Святого Георгия.

Жак (Жаклен) де Майе — рыцарь-тамплиер, родившийся по одной из теорий в замке Майе в Турени. О годах его жизни и службе в Ордене толком ничего не известно. Марион Мелвиль в своей книге «История ордена тамплиеров» называет его маршалом Ордена. Чарльз Эддисон подтверждает это в шестой главе книги «Орден тамплиеров. История братства рыцарей Храма и Лондонского Темпла», но дает сноску, что, согласно Хронике Ордена, маршалом с 1183 по 1187 год был Робер де Френель, также погибший в сражении у Крессонского источника. Возможно, впоследствии путаница с маршалами возникла именно из-за героической гибели Жака де Майе.

Это одно из немногих намеренных искажений истории в работе, поскольку Уильям де Шампер, как лицо вымышленное, разумеется, не мог быть маршалом Ордена ни в 1187 году, ни позднее, и в действительности его пост занимал другой рыцарь.

========== Глава сорок пятая ==========

Гонец из Иерусалима примчался в возвышающуюся над морем крепость глубоко за полночь. Темные волны бились о подножие плато, искажая протянувшуюся до самого горизонта лунную дорожку, на улицах спящего города лишь изредка звучали негромкие разговоры стражников, а у ворот прецептории тамплиеров мерили шагами истоптанную землю двое караульных из числа сержантов в черных сюрко с красными крестами и устало потирали ладонью глаза.

Ричарда Гастингса мучила бессоница. С годами его сон сделался совсем коротким и беспокойным, и, едва смыкая глаза после вечерней трапезы, старый рыцарь просыпался задолго до ночной мессы и подолгу читал мудрые трактаты клириков при свете одинокой свечи. В прежние годы, будучи магистром Ордена в Англии, Ричард позволял себе проводить за чтением едва ли не всю ночь, не боясь выговора от других братьев, но, лишившись столь высокого поста, ожидаемо столкнулся с необходимостью жить со смирением простого рыцаря. Поначалу его не слишком беспокоили такие мелочи, и он посвящал ночные часы размышлениям о путях Господа, благодаря небеса за то, что на закате жизни ему все же довелось вдохнуть жаркий сухой воздух Святой Земли, но со временем заскучал. И испытал странное чувство, когда встретился взглядом с серыми глазами маршала — глазами, в которых осталось так мало от взгляда совсем юного мальчика, называвшего Ричарда своим наставником, — и услышал вопрос, заданный негромким проницательным тоном.

— Вам что-то нужно, мессир? Мне показалось, вас что-то беспокоит.

— Я уже немолод, — нехотя признался ему Гастингс, вместе с тем понимая, что Уильям и сам прекрасно видит, насколько изменился его давний учитель. Мальчик превратился в мужчину за те годы, что они не виделись. А мужчина — в старика. — В моем теле осталось меньше сил, и ему уже не нужно тратить столько времени на отдых, чтобы восстановить их. Теперь я почти не сплю по ночам, и был бы рад изредка получать свечу, чтобы читать.

Ричард и сам не знал, какого ответа ждал, но уж точно не позволения взять у интенданта крепости медную лампу для масла и зажигать ее хоть каждую ночь, если у него возникнет такое желание.

— Это… расточительно, — не согласился он с подобным разрешением, пусть оно и могло исполнить его единственное желание, и увидел, как всегда суровое лицо Уильяма в одно мгновение переменила появившаяся на его губах улыбка.

— А Устав предписывает не быть расточительными, верно? Расточительность порождает жажду наживы, ибо тот, кто не в силах довольствоваться малым, как честный христианин, однажды пожелает слишком многого, — заметил Уильям, откладывая в сторону перо и посыпая законченное письмо мелким песком. И процитировал Устав. — Если какой брат в силу должности или из чувства гордыни возжелает красивого или лучшего, пусть за такое желание он непременно получит самое дешевое. Ибо не должно рыцарям Храма поступать по собственному желанию, а следует лишь исполнять приказания магистра без промедления.

— Это так, — кивнул Гастингс, подумав, что он бы уже не вспомнил этих строк с такой точностью. — А потому…

— Один мой друг, — невозмутимо продолжил Уильям, поднимаясь и подходя к распахнутому окну, чтобы сдуть в него песок с пергамента, — однажды сказал: Устав писали для святых. И должен заметить, за эти восемнадцать лет я еще не встретил ни одного рыцаря, что сумел бы безукоризненно следовать всем пунктам Устава и ни разу не нарушить хотя бы один из них за время своего пребывания в Ордене. Я не требую от рыцарей быть святыми, мессир. Вы верой и правдой служили Ордену еще до моего рождения, и я не вижу причин отказывать вам в столь незначительной просьбе.

До чего же странных друзей он заводил все эти годы, думал Гастингс, покинув маршальскую келью. Без сомнения, чудны́е дела творились в Святой Земле, если здешние тамплиеры относились к Уставу с таким пренебрежением. Быть может, потому Господь и разгневался на королевство франков, что Его верные рыцари сделались слишком вольнодумными, забыли о важнейших своих заветах и сопровождали даже те караваны, в которых магометанских купцов было больше, чем христианских. Да разве же этого хотел Гуго де Пейен, нарекая их едва созданный Орден Братством бедных рыцарей Храма Соломонова? Они не помнили о смирении. Они отказались от послушания, ибо даже простые рыцари смели поносить за глаза своего магистра. Они… грешили с женщинами. И то были женщины самого худшего толка.

Ричард был готов поклясться на самом Животворящем Кресте, что лишь следовал Уставу, предписывавшему открыто говорить о грехах других братьев, если таковые станут известны. Ежели сам рыцарь не в силах сознаться и покаяться в своих прегрешениях, обязанность поведать о них ложится на плечи его друзей и всех, кто любит его.

Но когда Ричард на закате последовал за покинувшим прецепторию маршалом — последовал, услышав, что того вновь ждет за стенами города посланец из Иерусалима, — то никак не ждал, что выбранная Уильямом тропа приведет его к разведенному на самом берегу моря костру. И с песка возле этого костра поднимется высокая женщина в длинном темном одеянии, трепещущем на холодном западном ветру. Волосы ее были чернее беззвездной ночи, а лицо не счел бы красивым ни один франкский мужчина, издавна отдававший предпочтение белоснежной коже и прозрачным светлым глазам. Сарацинка, милосердный Боже! Сарацинка, упавшая в объятия тамплиера и порывисто схватившая его лицо в ладони. Одного взгляда, которым они обменялись — долгого, неотрывного, восторженного и тоскующего одновременно, — было достаточно, чтобы понять: Ричард не зря предупреждал его в прошлом.