Но даже не удивился, когда Гастингс счел иначе.

— Мне больно видеть, что ты ничуть не изменился за эти годы. Я ждал от маршала куда большей рассудительности, но ты… Ты был жесток и чрезмерно горд уже тогда, а с годами ожесточился и загордился лишь сильнее. Я знаю, ты много сражался, но это не твои победы, Уильям, это победы Ордена. А вот за поражение будешь ответственен один лишь ты.

Помни о смирении.

К дьяволу смирение!

— Проклятье! — хохотал Уильям после каждого такого разговора и уходил на ристалище на долгие часы, рубя изображавшее врагов дерево с такой силой, что щепки долетали до противоположного конца вытоптанной дюжинами ног площадки. — Чего он добивается? Чтобы я отправил его в Иерусалим? Так пусть скажет прямо, что больше не желает служить Ордену в Аскалоне, и я с радостью отошлю его к де Ридфору!

— А ты не думал, — спросил как-то раз Ариэль, устав смотреть на бесславную гибель бревен и соломенных чучел и взявшись за собственный меч, — что де Ридфор мог прислать к нам шпиона? И выбрал для этого твоего старого наставника, которого ты не сможешь выставить за порог, как бы он ни выводил тебя из себя. Не удивлюсь, если приезд Гастингса показался ему даром свыше. Тот ведь наверняка выложил нашему бравому Магистру, как принимал тебя в Орден и наставлял первые месяцы, как дружил с бароном де Шампером и знал твоего деда… Иными словами, ясно дал понять, что его можно использовать против тебя и ты ничего с этим не сделаешь. Твоя пресловутая честь, которую все так хвалят, не позволит тебе выжить из крепости старика, с которым тебя столько связывало в юности. Это же не Эдвард, с которым ты дрался еще десять лет назад и который с каждым годом ненавидит тебя всё сильнее. А ты его презираешь.

Уильям ушел в сторону, спустив обрушенный на голову удар по лезвию меча, и задумался.

— А быть может, ты и прав. Мне этого даже в голову не приходило.

— О том и речь, — кивнул Ариэль и сделал еще один выпад.

Выводы напрашивались неутешительные. Если Ариэль не ошибся в своих предположениях, то у Уильяма действительно были связаны руки. Даже несмотря на то, что уязвленная гордость требовала немедленного отмщения.

— Я вот никак не могу перестать думать, — признался он нехотя, боясь, что Ариэль может согласиться с Гастингсом. — Льенар бы тоже сказал, что я забыл Устав и что это были не мои победы?

— Чушь! — возмущенно ответил Ариэль, настолько опешив от такого вопроса, что едва не пропустил удар. И Уильям мгновенно понял, что друг не притворяется и даже не думает щадить его самолюбие. — Вспомни Баальбек, Льенару и в голову не пришло умалять твои заслуги! Я был там, когда Балдуин спросил у него, кто из рыцарей возглавил ночную атаку на стены! Да Льенар скорее бы наложил на себя руки, чем заявил бы, что это победа Ордена! Он никогда не позволял приписывать его заслуги другим и уж точно не стал бы поступать так с твоими! Льенару были нужны рыцари, готовые отвечать как за свои победы, так и за поражения, а вовсе не трусы, прячущиеся за Орденом и неспособные и шагу ступить без прямого приказа Магистра!

Уильяму от этих слов — или, вернее сказать, возмущенных криков — стало чуть легче. Так или иначе, он ведь сражался ради Ордена и защиты христиан, а не ради собственной выгоды. Но и говорить, что это не его победы… Да будь так, маршалом мог бы стать любой рыцарь.

Под конец тренировочного поединка Уильям нашел в себе силы хоть немного успокоиться, но стоило ему сделать шаг за пределы ристалища, как последовала новая ссора с прежним наставником.

— Мессир маршал, — окликнул его топтавшийся у ворот прецептории мальчишка-оруженосец. — Прибыл гонец из Иерусалима. Говорит, что это срочно.

Какой еще гонец? От кого? — успел раздраженно подумать Уильям, поворачиваясь к оруженосцу и сопровождавшему его посланцу, а в следующее мгновение разглядел на закрытом платком лице раскосые медово-карие глаза под угольно-черными бровями-полумесяцами. От неожиданности у него даже пропал дар речи.

— Мессир? — повторил оруженосец, и Уильям, опомнившись, согнал с лица потрясенное выражение.

— Гонец, значит? Хорошо, поговорим в моей келье. Спасибо тебе.

Оруженосец польщенно кивнул, довольный, что сумел оказаться полезным самому маршалу, а посланец — которого выдавали даже не столько глаза, сколько совершенно чистая и явно свежая одежда, тщательно скрывавшая все неположенные мужчинам изгибы, — послушно пошел к дверям прецептории, едва Уильям сделал знак следовать за ним. А сам он первым делом наткнулся в серых коридорах на Гастингса. Словно старик и в самом деле вздумал шпионить.

— Кто это, Уильям?

— Посланец из Иерусалима, мессир. Я буду говорить с ним наедине.

— Вот как? — недоверчиво уточнил Гастингс. — И что же это за секреты…?

Уильям не выдержал и вспылил, не задумываясь о том, как выглядит в глазах нежданно свалившегося на его голову посланца.

— Эти секреты, мессир, касаются только меня и Великого Магистра! Запомните, как следует, в этой крепости командую я, и мои решения не обсуждаются!

Он еще кипел, когда с силой захлопнул дверь в келью и заложил ее на засов, а потому не сразу сумел подобрать слова.

— Какого дьявола…? Боже! Что ты…?

Посланец уже развязал скрывавший лицо платок, стянул его с головы, и на смуглый лоб упали завитки пышных черных волос.

— Ты не должна быть здесь, — обреченно сказал Уильям, понизив голос до едва слышного шепота на случай, если Гастингс вздумает пытаться подслушать их разговор через дверь.

— Не должна, — согласилась Сабина столь же тихим голосом, и на ее щеках появились ямочки от ласковой улыбки. — Но, сдается мне, сейчас я просто необходима.

И жадно прижалась губами к его рту, обхватив руками за плечи. Уильям закрыл глаза и почувствовал тонкий дразнящий запах жасмина.

***

Каменные глыбы падали с громовыми раскатами, порой раскалываясь от удара об землю на неровные половины, и летели вниз с холма, разбивая в щепки телеги и ударами молота обрушиваясь на замешкавшихся людей. Кости ломались с оглушительным хрустом, разрывая кожу, на пыльную землю лилась кровь, и в воздухе звенело от несмолкающих криков.

— Господь милосердный! — в отчаянии звали ползущие в окровавленной пыли изломанные тела. — За что?! За что?!

Пока продолжающие падать глыбы не раскалывали их головы, словно тыквы, брызгая во все стороны ошметками серого и розового. И катились дальше, поднимая клубы серо-желтой пыли, оставляя огромные выбоины на вымостивших улицу камнях и ломая всё, что оказывалось у них на пути. Снова и снова, заглушая своим грохотом все иные звуки, пока у самого уха вдруг не раздался тихий женский голос:

— Уильям?

Он проснулся со стоном, тяжело дыша и чувствуя нежное прикосновение к лицу. Теплые пальцы гладили его по щеке и виску, поправляя липнущие к коже волосы, и голос продолжал шептать, щекоча ухо дыханием:

— Тише, тише. Это только сон. Иди ко мне.

Уильям повернулся, путаясь в простынях, прижался щекой к теплому плечу и замер, пытаясь отдышаться. На узком, прячущемся в небольшом алькове ложе было тесно вдвоем, и Сабина прильнула к нему всем телом. Долго гладила его по спине обеими руками и бормотала что-то успокаивающее. Потом спросила:

— Что тебе снилось?

— Чушь, — хрипло ответил Уильям, не открывая глаз, но немедленно поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночную тишину. Сквозь незабранное ставнями узкое окно доносился лишь шум плещущегося у подножия плато моря. — Западная стена растрескалась, так мне снится либо то, как она обрушивается на город, либо то, как сарацины проламывают ее требушетами. Хотя требушеты с той стороны едва ли удастся подвести, берег слишком узок, а склон — слишком крут для осадных орудий.

Сны и в самом деле были глупыми, но выматывающими, как и любой кошмар. И не покидающими его даже при свете дня, отчего в каждом излишне громком и резком ударе — в звуке наехавшей на камень телеги или хлопнувшего на ветру оконного ставня — теперь мерещилось начало обвала.