Прости меня. Это моя вина.
— Я сказала, довольно, — повторила Сибилла, чувствуя, как горлу поднимается тошнота. Неужели она всё же понесла? Сейчас, когда не может думать ни о чем, кроме трех могил: двух в Иерусалиме и одной в Аскалоне? Господь милосердный, за что? Не будет счастливой судьбы у ребенка, зачатого на пепелище. — Все вон. А ты, — велела она сарацинке, — останься.
— Но Ваше Высочество-о-о…!
— Вон! — выкрикнула Сибилла и почувствовала, как в груди начинает жечь. Нет, только не сейчас. Нужно дождаться, пока уйдут слуги и таращащаяся на нее Агнесс, нужно потерпеть еще немного, нужно…
Сарацинка, надо отдать ей должное, не растерялась. Придвинула к стулу ночную вазу, едва Сибилла вскинула руку ко рту в надежде унять дурноту, и бережно, обеими руками, придержала длинные, завитые на концах волосы принцессы, пока ту мучительно — с кашлем и хрипами — рвало опрометчиво съеденными перед завтраком фруктами. Затем подала хлопковую салфетку, чтобы утереть губы, налила в кубок воды из кувшина и, вытащив откуда-то из-под легкого шелкового халата короткий кинжал с узким, как портняжное шило, лезвием, несколькими резкими ударами проткнула взятый с подноса апельсин. Сибилла кашляла в салфетку и смотрела, как смуглые пальцы сжимают фрукт, выдавливая из проколов красноватый сок, отчего вода в кубке приобретает такой же красноватый оттенок.
— Выпейте, — попросила сарацинка, подавая ей кубок, и, обтерев кинжал, вновь спрятала его в складках одеяния.
— Зачем, — спросила Сибилла, тяжело дыша и осторожно отпивая воду с соком мелкими глотками, — тебе оружие во дворце?
— Это не оружие, Ваше Высочество, — поправила ее сарацинка, чуть улыбнувшись, и на золотисто-смуглых щеках на мгновение появились ямочки. — Лишь безделушка для того, чтобы порезать фрукты или отсечь нитку от подола. Человеку она вреда не причинит.
Сибилла никогда не держала в руках настоящего оружия и ничего не смыслила в искусстве ближнего боя, а потому не поняла, что ее обманывают. Толком у этой «безделушки» заточили лишь острие в расчете на колющий удар, и отрезать ею что-либо было непросто. Скорее уж перепилить, окончательно затупив лезвие. Сами тамплиеры тоже не обнажали этот кинжал в сражениях, предпочитая более внушительный боевой, но для женщины, необученной обращаться с рыцарским оружием, трудно было отыскать что-то менее опасное для нее и более опасное для противника одновременно. Порезаться этим ножом было очень непросто — разве что уколоть палец, да и то не до крови, — а вот удар в глаз острым и тонким, как шило, лезвием стал бы смертельным и для человека, и для зверя. Даже если она промахнется, проткнутая щека всё равно остановит врага хотя бы на несколько мгновений.
— Вам лучше? — спросила сарацинка с искренней заботой в голосе, склоняя голову набок и вглядываясь в лицо Сибиллы. Прядь пышных черных волос коснулась ее щеки, на глаза упала тень, и в глубине зрачков будто замерцали крошечные искорки. Будь Сибилла мужчиной, и заподозрила бы ее в кокетстве. Хотя… мужчина принял бы это за чистую монету. Да желания заигрывать с рыцарями эта сарацинка никогда не показывала. Скорее уж наоборот: монахиня чистой воды, хоть и в шелках.
— И что же мне с тобой делать? — устало спросила Сибилла, возвращая кубок и откидываясь на резную спинку стула. Сарацинка застыла всего на мгновение — надо полагать, лихорадочно обдумывала, что сказать в ответ, — и заговорила ровным голосом без намека на раболепство:
— Я чем-то прогневала Ваше Высочество? Если так, то прошу, укажите на ошибку, чтобы я не повторяла ее впредь.
— Ты воспитывала моего сына, — отрезала Сибилла, не купившись на ее вежливое почтение.
— Не я одна, — по-прежнему спокойно парировала сарацинка, не выказывая и тени страха. Сибилла могла бы превратить ее жизнь в ад, если бы захотела, но не чувствовала, чтобы служанку это хоть немного пугало. — И то было не мое решение. Я не стала бы спорить с Балдуином, даже если бы захотела.
— Мой брат… — начала Сибилла, вновь почувствовав раздражение при звуке его имени. Как смеет эта девка…?
— Был моим другом, — закончила за нее сарацинка, ничуть не смущаясь тому, что говорит о покойном короле безо всякого почтения, положенного таким безродным, как она. И опустилась, разметав по ковру подол халата, на колени перед стулом принцессы, высоко поднимая подбородок и глядя на Сибиллу снизу вверх. Пышные черные волосы соскользнули назад, и лишь на лбу осталась лежать пара тонких вьющихся прядок, отчего вид у служанки сделался каким-то трогательным и даже беззащитным. — Я знаю, вам кажется это смешным. Разве смеет служанка считать себя равной благородным? И разве может христианский король быть другом безродной сарацинке? Но он был, Ваше Высочество. И я благодарна небесам за эту дружбу. Я… — она осеклась, и в медово-карих глазах блеснули слезы. — Я любила его. Не как мужчину, но как короля и как друга. Я молилась, чтобы Господь спас вашего брата от болезни и смерти, но, видно, Он выбрал для нас иной путь. И не мне спорить с Всевышним.
— Ждешь, что меня это тронет? — сухо спросила Сибилла. Действительно тронуло, сжало в груди, словно сердце на мгновение оказалось в чьем-то стиснутом кулаке, но служанке этого знать не нужно.
— Нет, Ваше Высочество, — тихо ответила сарацинка, и ее губы дрогнули в печальной улыбке. — Я лишь смею надеяться, что вы поймете. Ради него я пошла бы на любые жертвы. И раз он пожелал, чтобы вашего сына воспитывали другие люди…
— Думаешь, мне от этого легче? — процедила Сибилла, чувствуя, что ее вновь начинает мутить. — Его забрали у меня. И каждый барон, каждый кухонный служка и каждая собака на псарне говорили, что мой брат прав. Ведь я слишком глупа, легкомысленна и умею лишь вышивать, играть на лютне и молиться. Ведь чему еще меня могли научить в монастыре? Ведь я женщина и не смогу воспитать сына достойным мужчиной, раз Гийом мертв и уже не научит Балдуина держать меч и скакать верхом. Но почему-то ты, такая же женщина, как и я, оказалась достойнее.
— Вы ошибаетесь, Ваше Высочество, — по-прежнему тихо ответила сарацинка, не опуская глаз. — Я не достойнее собак на королевской псарне. Когда-то я позволяла себе дурные мысли о вас, хотя не имела на это никакого права. И прошу прощения. Я не должна была вас судить. «Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень», так учил Господь наш Иисус Христос. А я… сама блудница, как Мария Египетская, и не мне осуждать чужие грехи, когда у меня так много своих. Ибо Мария Египетская раскаялась, а я не в силах.
Сибилла промолчала, задумавшись над этими словами. На что могла рассчитывать обыкновенная служанка, признаваясь в подобном принцессе? Балдуин, быть может, и считал ее особенной, но Сибилла не Балдуин. И патриарх Иерусалимский согласился бы, что женщине, так легко сознавшейся в грехе прелюбодеяния и не желающей покаяния, не место подле принцессы и ее дочери. Сибиллу не интересовало, с кем — мало ли во дворце мужчин? — но она не понимала причин такой откровенности. Она не священник, чтобы ей признавались в грехах. В этих словах должен был быть какой-то скрытый смысл.
— Я сожалею о смерти вашего сына, — продолжала сарацинка, не поднимаясь с колен и не отводя взгляда от лица Сибиллы. — Я должна была защитить его, но не смогла. Я подвела и его, и вас, и вашего брата. Но я не враг вам. Я… — нежные светло-коричневые губы вновь дрогнули в неуместном подобии улыбки. — Я никто, чтобы быть врагом принцессе Иерусалимской. Я преданно служила вашему брату все эти годы, и если вы пожелаете, я буду служить и вам.
Сибилла по-прежнему молчала. Одно ее слово, и эту сарацинскую девку вышвырнут из дворца. Ей доверили наследника Иерусалима — ей, как бы ни старалась она теперь притвориться незначительной и никому не нужной, — а она не уберегла. Лишить ее крыши над головой — это даже не наказание.
Чувство безграничной власти опьяняло. Сделать что угодно, приказать что угодно, распоряжаться чужими жизнями, как вздумается ей одной. Она не желала этой короны — не для себя и уж тем более не для Ги, — но раз ей суждено взойти на трон Иерусалима… И что же дальше? Снова пить вино, играть с дамами в шатрандж и гонять служанок с мелкими поручениями? Даже власти ей отмерили немного, по ее, как они полагали, уму. Отдали ей жизни слуг, до которых никому нет дела.
