— Сядь, — попросил Уильям, и Жослен рухнул на его стул, обхватив себя руками за плечи и раскачиваясь вперед-назад. Уильям всерьез задумался о том, чтобы позвать лекаря. Потом решил, что попробует справиться собственными силами. Неизвестно, что еще Жослен может наговорить в таком состоянии, и будет лучше, если его не услышат… посторонние.

— Кажется, я только что лишился еще одного друга, — пробормотал Уильям себе под нос, вновь наполняя кубок вином, и услышал глухой смешок.

— А он тебе нужен, такой друг? — спросил Жослен, откидываясь на спинку стула. Руки у него тряслись с такой силой, что вино пролилось на стол. — Если он не слушает тебя и слушает де Ридфора лишь потому, что тот магистр?

— Я не знаю, — качнул головой Уильям. И спросил, положив руку ему на плечо. — Что не так?

— Что не так? — повторил Жослен и поставил опустевший кубок на стол. — Мне тридцать семь лет. И семнадцать из них… Уже целых семнадцать лет, ведь мы приплыли сюда в апреле, помнишь?

— Ты хочешь оставить Орден? — спросил Уильям. Он и не думал упрекать за подобное желание, но Жослен только мотнул головой и на лицо ему упали кольца светлых волос.

— Мне некуда уйти. Я ничего не нажил. Моя жена лежит в земле все эти семнадцать лет. И всё, что было у меня до этого, давно уже принадлежит другим. Но я хочу знать, что я хотя бы умру не напрасно. Не сложу голову в бессмысленной бойне, которая никого не спасет. Вот только они мне даже этого не позволят, они впустую погубят весь Орден в каком-нибудь бесполезном сражении, потому что думают лишь о золоте и власти, — Жослен замолчал, прижимая руку к губам, а затем забормотал, как в припадке. — Нет, пусть уедет, пусть исчезнет, пусть это наконец прекратится. Она как наваждение, она…

— Кто?

— Сибилла.

Уильям помолчал, не зная, что тут можно сказать. И думая, что если кому и судить, то уж точно не ему. Потом всё же спросил:

— Ты… ее любишь?

— Нет, — ответил Жослен с такими интонациями, словно услышал что-то веселое, и засмеялся сам. — Нет, ты же знаешь, я не могу. Я не должен. Я даже не думал об этом до Аскалона, она всего лишь напоминала мне Анаис. Но теперь… Каждый раз, когда я смотрю на нее… Я думаю о том, что хотел бы этого.

— А что… Сибилла?

— Да Бога ради, Вилл! — вновь рассмеялся Жослен. — Она принцесса Иерусалимская! Думаешь, такой, как Сибилла, есть дело до храмовника? И хвала Господу, что нет. Я не предам ее, — сказал он с такой обреченностью, что стало понятно: принцесса действительно не более, чем наваждение. — Я ушел в тамплиеры ради нее. И я не отступлюсь от нее ни ради Сибиллы, ни ради любой другой женщины.

Потом помолчал, глядя прямо перед собой — прятал глаза за кольцами волос — и спросил:

— Можешь мне кое-что пообещать? Если я умру первым…

— Не смей так думать, — разозлился Уильям. Дай ему волю, и он сам себя похоронит заживо в надежде, что это поможет давно мертвой женщине.

— Дай мне сказать. Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?

Уильяму искренне захотелось назвать его глупцом, который предпочитает упиваться собственным горем вместо того, чтобы рассказать друзьям. Но, в конце концов, он и сам всегда был точно таким же глупцом.

— Обещаю.

========== Глава сороковая ==========

Дующий с востока ветер нес с собой песок, забивающийся в самые крохотные щели, и рвал из рук белые с золотыми крестами знамена Иерусалимского королевства, высоко поднятые над головами всадников в броских одеяниях, ждущих приказа выступать на столицу. Длинная темная вуаль из полупрозрачного шелка трепетала на этому ветру, то вздуваясь колоколом, то вновь обтекая тонкое, лишенное румянца лицо. Принцесса спустилась из своих покоев, окруженная немногими оставшимися с ней за время опалы дамами, когда ее муж уже в нетерпении гарцевал по двору, вонзая шпоры в бока белоснежного жеребца под украшенным позолотой седлом и длинной золотистой попоной. Не его сыну суждено было упокоиться в Храме Гроба Господня, и не его взгляд теперь слепли слезы.

— Любовь моя, что же ты так долго?! Ты же знаешь, каждый миг разлуки с тобой для меня страшнее всех адских мук! — воскликнул Ги де Лузиньян, разворачивая коня, но принцесса даже не подняла на него глаз. Призрак в темном блио, оставляющем открытыми лишь кончики пальцев, и украшенном жемчугом золотом венце поверх длинной вуали проплыл по двору к нетерпеливо ржущей лошади и вновь обратился живой, разбитой горем женщиной, споткнувшись перед деревянной скамеечкой.

— Ваше Высочество, — задрожавшую руку поддержала ладонь в кожаной перчатке для верховой езды, и Сибилла едва повернула голову на звук полузнакомого голоса. Под вуалью тускло блеснули покрасневшие зеленые глаза.

— Это вы, мессир? Снова… вы?

— Я был бы счастлив провожать вас в Иерусалим при других обстоятельствах, Ваше Высочество, — ответил светловолосый тамплиер с заплетенной в короткие косички рыжеватой бородой, склонив голову в вежливом поклоне. И, дождавшись слабого кивка, подсадил ее в седло так легко, словно она весила меньше лебяжьего пуха. Вложил в непослушную руку поводья — она бы не сумела нашарить их сама и с трудом сжала негнущимися пальцами — и отступил от лошади.

Miserere mei, Deus, шептало в дующем от далеких стен Иерусалима ветре. Помилуй меня, ибо для меня не осталось надежды.

Муж верил, что это начало чего-то прекрасного, начало славного правления Сибиллы и Ги, нареченных Первыми. Рождение новой королевской династии, и отныне Сибилле уготовано повторить судьбу ее бабки Мелисенды Иерусалимской. Как дочь Балдуина II возвеличила Фулька Анжуйского и наделила его сыновей короной Святого Града, так и сестра Балдуина IV наречет королем Ги де Лузиньяна, а следом и одного из рожденных в их браке сыновей. Вот только никаких сыновей не было. От Ги родилась лишь дочь, которую теперь везли в Иерусалим в богато украшенных носилках с белоснежными шторами в узорах золотых крестов, а сын… Ги было безразлично, что станет с этим ребенком, как бы он ни старался притвориться любящим отчимом. Каждый раз, глядя на Балдуина, Ги немедленно вспоминал, что это сын Гийома. Живое напоминание о похороненной здесь же, в Аскалоне, первой любви. И преграда на пути к трону. Ги сказал, что сожалеет, но Сибилла не поверила ему даже на мгновение. Сибилла смеялась в мыслях — хохотала, не разжимая губ, — думая о том, что это никакое не начало. Это конец. Ее отец, муж, брат, а теперь еще и сын упокоились в земле, и у ее династии не осталось наследников, способных поднять меч против магометан.

Бог отвернулся от королей Иерусалима.

— Я, — сказала принцесса, с трудом сглотнув вставший в горле ком, — желаю, чтобы вы сопровождали меня, мессир.

На взгляд ее свитских в этом приказе не было нужды, ведь тамплиеры и так охраняли бы процессию до самого Иерусалимского дворца. Но Сибилла хотела не просто стражника. Сибилла сделала вид, что не заметила того мерзкого, якобы понимающего взгляда, которым наградила их обоих Агнесс, когда храмовник коротко кивнул и жестом велел оруженосцу подвести ему коня. Голова у Агнесс была пустая, как дубовый бочонок, из которого выпили всё вино, и в ее мыслях не нашлось даже намека на понимание: Сибилла сойдет с ума, если ей придется терпеть без конца гарцующего на лошади мужа еще хотя бы несколько мгновений. А так она хотя бы сможет смотреть не на него.

— Вы… споете, мессир? — спросила Сибилла, надеясь, что ветер унесет ее голос далеко вверх и никто не услышит этой просьбы. За спиной уже закрывались ворота Аскалона, а она хотела… Чего угодно, только бы не оставаться наедине со своими мыслями.

— Если вы того желаете, Ваше Высочество.

— Желаю, — прошептала Сибилла. — Хоть кансону, хоть молитву. Хотя бы одну песню, мессир.

Агнесс наморщила нос, услышав первую строку «Credo». Сибилла опустила ресницы, зная, что ее лошади всё равно не позволят свернуть с тракта, и ехала в молчании, внимая сильному чистому голосу, сделавшему бы честь любому трубадуру при королевском дворе.