— Мой дом здесь, мессир. Я покинул Англию совсем мальчишкой.
Чувствуя себя так, словно отправлялся в никуда. Как бы он ни храбрился тогда и не считал, что готов к любым трудностям, в действительности же Уильям не имел ни малейшего представления о том, что могло ждать его в этих жарких землях, причудливо сочетавших раскидистые сады и бескрайние равнины с неприступными горами и лишенными воды белыми пустынями.
— Да, это верно, — пробормотал Гастингс, отпивая несладкого вина из кубка. — Здесь ты стал мужчиной. Ты уж прости старика, но я что-то запамятовал. Сколько тебе сейчас? Тридцать четыре?
Уильям кивнул.
— Через неделю будет тридцать пять. В день Святого Аникета.
— Как же быстро растут чужие дети, — вздохнул Гастингс — быть может, сожалел, что ему не суждено было иметь своих, — и Уильям не стал обижаться на то, что его в очередной раз назвали мальчиком. В конце концов, все старики были одинаковы. — Ты, верно, знаешь… Леди Милдрэд ведь часто пишет тебе, хотя это и не принято. Уже и младшая из твоих сестер вышла замуж прошлым летом.
Да, он помнил. То, как стоял на пристани в Лондоне и мать, смущаясь и краснея, словно девчонка, призналась ему, что ждет еще одного ребенка. И то, как читал ее предпоследнее письмо, в котором она описывала пышную свадьбу этого ребенка. Девочки, нареченной Джоанной, как и одна из дочерей Генриха Плантагенета.
— Какая она? — спросил Уильям ровным голосом и без особого любопытства. И добавил, когда мессир Ричард ответил удивленным взглядом. — Она родилась уже после моего отъезда, я ни разу ее не видел.
— Красивая, — сказал Гастингс с едва слышным сомнением. — Черные косы, серые глаза. Но, сам понимаешь, я уже старик, мне любая шестнадцатилетняя девочка покажется редкостной красавицей. Если присмотреться… вы с леди Джоанной чем-то похожи.
Неудивительно, подумал Уильям. Они всё же брат и сестра. Пусть и по одной только матери.
— Она прислала тебе подарок, — продолжил Гастингс, и Уильям не смог удержаться от того, чтобы не поднять бровь в искреннем удивлении. — Твой отец отдал ей имение Незерби в качестве свадебного подарка, и она всерьез увлеклась разведением лошадей. Когда я покидал Англию, леди Джоанна передала в дар Ордену шестерых лучших жеребцов из ее конюшен. И выразила надежду, что один из этих коней может послужить и тебе. Да, совсем запамятовал, — пробормотал мессир Ричард и полез в привязанный к поясу с мечом кошель. — Ты уж прости старика, годы берут свое.
И протянул ему свиток с до боли знакомой печатью. Уильям помедлил, прежде чем развернуть послание — пожалуй, с его стороны было бы невежливо читать письмо в присутствии Гастингса, — но старый наставник только отмахнулся в ответ на вопросительный взгляд, и Уильям сломал печать, разворачивая пергамент. Большая часть была написана рукой матери, но взгляд сразу наткнулся на последние строчки в самом низу свитка. Почерк был незнакомый и какой-то… совсем детский.
Возлюбленный брат, льщу себя надеждой, что…
Уильям свернул пергамент и налил себе вина. Бросаться на эту девочку с обвинениями — как он делал, когда стоял на лондонской пристани, называя ее в собственных мыслях заменой и думая, будто она появилась в этом мире лишь назло ему, — он не собирался. Но и читать то, как она называет его братом… «Неприятно» было, пожалуй, слишком громким словом. Его неприязни Джоанна де Шампер, в замужестве де Ринель, ничем не заслужила. Но ему не нравилась эта попытка истинных де Шамперов вновь вмешаться в его жизнь. Чтобы напомнить ему об истоках и причинах, по которым он вступил в Орден.
Сабина, верно, сказала бы, что он вновь убивает ее веру в умных мужчин. Но Уильям слишком привык к тому, что он сам по себе, что он стоит особняком от других детей матери, и не хотел делить с ними даже ее письма.
— Я рад узнать, что у них всё хорошо, — сказал Уильям, но Гастингс опустил глаза, поболтал вином в кубке и ответил:
— То сейчас. Сыновья короля Генриха стали слишком взрослыми и рвутся к власти, которая им не принадлежит. Ты, верно, знаешь, о том восстании, что затеял принц Генри почти четырнадцать лет назад…
— Король, разве нет? — вежливо уточнил Уильям. — Говорили, что Генрих женил его на французской принцессе и короновал, как своего соправителя.
А благодарный отпрыск поднял восстание при поддержки матери и младших братьев. Королева Элеонора с тех пор томилась в плену у собственного мужа, а молодой бунтарь скончался менее, чем через год после того, как развязал новую междоусобную войну. Тогда Уильяму, впрочем, не было до этого ровным счетом никакого дела. Шел 1172 год, и все его мысли занимала борьба между верностью Ордену и встреченной у Храма Гроба Господня сарацинкой. Было даже забавно сознавать, что теперь воюющие стороны в некотором роде заключили перемирие. Орден всегда сможет рассчитывать на его меч и опыт — как и все, кто нуждается в защите храмовников, — но он устал бороться с самим собой. Ему нужна Сабина. Нужно то чувство покоя, которое снисходило на него рядом с ней. Гастингс напрасно предупреждал его еще в Англии. Тогда Уильям считал, что ему не нужны женщины. Теперь бы не отказался от редких встреч с ней даже за все блага мира. И всё чаще думал, что Балдуин взял с него обещание защитить Сабину, поскольку понимал Уильяма даже лучше, чем он сам. Это обещание помогло примириться с тем, что дочь сарацинского купца заняла слишком важное место в жизни маршала тамплиеров. Несмотря на все старания последнего.
— Так или иначе, — продолжал Гастингс, не замечая отсутствующего выражения лица своего собеседника, — я боюсь, что в Англии могут вновь начаться волнения. А король Генрих уже немолод. Да и твой отец тоже.
— Барон — близкий родич короля, — ответил Уильям ровным голосом. — Едва ли кто-то из принцев посмеет оскорбить его.
— Ты носишь его имя, Уильям, — недовольно сказал Гастингс, нахмурив седые брови. — Неучтиво с твоей стороны отзываться о нем подобным образом и даже не называть отцом.
— Орден призывает нас отказываться от семьи, мессир, — парировал Уильям, не испытывая ровным счетом никаких чувств. — Я слишком долго был всего лишь братом Уильямом и отвык от принятой среди мирских рыцарей привычки зваться двумя именами.
Правды в этих словах было немного — последние три года Святая Земля знала его, как маршала де Шампера, да и будучи командором он от этого имени тоже не отказывался, — но так было проще всего объяснить Гастингсу, почему он по-прежнему не желает затрагивать в разговоре свою давнюю ссору с бароном. Тогда он выглядел глупым мальчишкой с неведомо откуда взявшейся блажью уйти в служители Господа. Теперь же вел себя так, словно уже позабыл многое из того, что осталось в Англии, и не слишком стремился вспоминать. Уильям не отказывался от родной земли, но у него давно уже была своя жизнь. И не было времени, чтобы проводить ее в воспоминаниях.
И теперь ему казалось, что Гастингс почему-то очень этим недоволен. Каждый храмовник в Англии гордится тем, что маршалом всего Ордена был выбран рыцарь с Альбиона — так он сказал. Но сам смотрел так, словно искал какой-то подвох. Кого он ждал увидеть в Аскалоне? Ведь Гастингс не мог не понимать, что у маршала будет немного общего с едва надевшим белый плащ юнцом. Или всё совсем не так, и общего оказалось слишком много?
Что же вам не по нраву, мессир? Вы сами желали, чтобы я стал рыцарем Ордена Храма. Даже когда отговаривали меня, просили подумать и напоминали о семье, в глубине души вы всё равно хотели, чтобы я надел белый плащ. И так уж вышло, что семью я обрел вдали от Англии. Едва не потерял ее не раз и не два, похоронил тех, кто был мне почти братом и отцом, но — да простит меня Господь — боюсь, что этих людей я люблю сильнее, чем единоутробных братьев и сестер. И не стыжусь этого.
— Вас что-то смущает, мессир Ричард? — спросил Уильям напрямик, но ответить что-либо Гастингс не успел. Удивился вопросу, будто бы растерялся на несколько мгновений — в подтверждение тому, что Уильям попал в точку со своими подозрениями, — но в дверь постучали прежде, чем он сумел собраться с мыслями.
