— Давно хотел полюбопытствовать, любезный брат… Прости, запамятовал, как тебя зовут. Серафин, верно?

Спасло Эдварда только то, что Уильям попросту опешил от такого вопроса. И прежде, чем он успел хоть что-то сделать — а, вернее сказать, наломать дров от мгновенно вспыхнувшей в груди ярости, — Эдварда уже швырнуло в стену, от души приложив мерзавца затылком о холодный камень, и в полудюйме от его правого глаза замерло острие узкого длинного кинжала.

— Слушай. Меня. Внимательно, — процедил Ариэль, и Эдвард затрясся так, что это вполне могло сойти за очень старательный кивок. — Если ты, погань, посмеешь хоть кому-нибудь рассказать об этом, то я разрежу тебя на дюжину частей и скормлю псам. И даже если потом меня будет судить капитул, тебе это уже ничем не поможет. Так что запомни раз и навсегда: никакого Серафина ты не знаешь и никогда этого имени не слышал. Иначе твоими кишками украсят пару деревьев в ближайшем саду. Это тебе понятно?

Понятно Эдварду было, и еще как. А Уильям долго не мог отделаться от мысли, что он, кажется, страшным образом недооценивал Ариэля все эти годы. Привык опекать, заигравшись в старшего брата и позабыв, что Ариэль одной крови с Льенаром. А тот бы и не вспомнил, что Устав запрещает даже поднимать оружие против христиан, и зарезал бы Эдварда, не задумываясь. Льенар хранил их секреты лучше, чем когда-либо удавалось им самим. И Льенар бы уж точно не позволил врагу выведать нечто настолько важное. В том, что Эдварда стоило считать врагом, Уильям уже не сомневался.

Но, как ни странно, спокойнее всех на эту выходку отреагировал сам Жослен. Только закрыл лицо рукой и прошептал, когда пекарский сынок уже не мог его слышать:

— Прошу Тебя, Господь, если Тебе нужна моя жизнь, то я отдам ее, не задумываясь. Но позволь мне отмолить ее грех.

Уильям запоздало подумал, что все эти годы Жослен, должно быть, жил с мыслью о смерти. И это была страшная мысль. Он сам бы не смог постоянно — в каждом сражении и каждой стычке с притаившимися в засаде разбойниками — ждать смерти, надеясь, что это знак посланного любимой женщине искупления. Ведь если ему наконец-то позволено умереть, значит есть надежда, что она спасена и больше не нуждается в его молитвах. Уильяму порой казалось, что его собственная жизнь — настоящая жизнь, которую можно было вспоминать с гордостью — началась лишь со вступления в Ордена. А для Жослена она на этом закончилась. Он поставил на себе крест в неполные двадцать лет, и всё, что было после, лишь скрашивало его беспрерывное ожидание смерти. Быть может, поэтому он так долго не решался довериться другим.

— Ты всегда был моим самым близким другом, — сказал Уильям, сам не понимая, почему делает это едва ли не впервые за семнадцать лет, и Жослен попытался улыбнуться.

— Как и ты моим. И я всё чаще думаю, что обрел настоящих друзей лишь в Ордене, потому что Бог не желал, чтобы я отчаялся. Но будь моя воля… Я предпочел бы не знать никого из вас.

Уильям не обиделся. Ариэль, надо полагать, тоже. Само слово «обида» было бы неуместно и неприменимо к тому, что они оба могли бы почувствовать в ответ на эти слова. Между ними стояла смерть, и они были не в праве просить Жослена забыть об этой смерти, как забывают о дурном сне.

Больше они к этому разговору не возвращались — по Жослену с первого же взгляда было понятно, что он благодарен, но не в силах это обсуждать, — и вновь сосредоточились на надвигающейся войне. Прошлое от них все равно бы никуда не делось, а вот будущее сулило сотни и даже тысячи трудностей. И новых смертей. Растрескавшаяся стена была лишь первой из неприятностей в череде многих.

— Сдается мне, каменщики нас тоже не порадуют, — проворчал Ариэль, поднимая взгляд на уходящий вверх узор трещин и вскидывая руку ко лбу, чтобы глаз не слепило солнце, уже начинавшее ощутимо, по-летнему, припекать. Уильям ждал, что в ближайшие несколько дней на Святую Землю вновь обрушится хамсин.

Жослен хотел что-то ответить, но осекся, едва успев раскрыть рот, и повернул голову в сторону едва протоптанной у самой стены дорожки.

— Чего тебе, приятель? — спросил он миролюбивым тоном. Мальчишка-оруженосец — сын кого-то из сержантов, вступившего в Орден на пять лет во искупление грехов и сложившего голову за полтора года до истечения этого срока — остановился в полуярде от них, тяжело дыша, и доложил запыхавшимся голосом:

— Мессир маршал, прибыли братья из Сен-Жан-д’Акра. Ищут вас.

Неужто снова де Ридфор со своими кознями? — раздраженно подумал Уильям, но срываться на оруженосца, разумеется, не стал. Мальчик не виноват, что половина Святой Земли погрязла в никому не нужных интригах. Как будто кто-то из королевских рыцарей вспомнит о золоте и драгоценностях, когда магометане начнут рубить головы и надевать их на пики.

До прецептории они добрались только спустя четверть часа — пока спустились к ближайшим воротам в крепостной стене, пока вновь поднялись к принадлежащей Ордену башне, продолжая разговор о фортификации, — и к тому моменту в тесном дворе, окруженном стеной в дюжину футов высотой, уже никого не было. Нежданные гости нашлись в трапезной: время завтрака давно прошло, но рыцари, проведшие несколько дней в седле, имели право на пару небольших исключений из орденских правил. Предводитель отряда, высокий рыцарь с совершенно седыми волосами и проплешиной на макушке, обернулся через плечо, услышав голоса, и поднялся с низкой дубовой скамьи, воскликнув звонким, как у мальчишки, голосом, совсем не сочетавшимся с сединой и выцветшими до бледно-серого цвета глазами:

— Уильям!

Лицо у него было смутно знакомое, но если Уильям и видел его прежде, то это было так давно, что… Озарение пришло в голову спустя мгновение после этой мысли.

— Мессир Ричард?

— А, узнал старика, — обрадовался Ричард Гастингс и, шагнув вперед, порывисто заключил его в объятия. Ариэль удивленно поднял бровь и переглянулся с Жосленом. Тот пожал плечами с по-прежнему безмятежным видом. Мол, надо будет, расскажут. — Дай хоть посмотрю на тебя, как следует, — продолжил Гастингс, отстраняясь и беря Уильяма за плечи. — Подумать только, маршал! Каждый тамплиер в Англии гордится тобой! А уж какой праздник устроили твои родители, когда узнали!

Надо полагать, то была идея баронессы. Барон-то уж точно не гордился возвышением чужого бастарда.

— Откуда вы здесь? — спросил Уильям, не желая говорить о родителях. Не хватало еще, чтобы Гастингс вновь принялся напоминать ему о сыновьей почтительности и говорить, что не должно взрослому мужчине уподобляться несмышленому мальчишке и так глупо обижаться на воспитавшего его человека.

— Чуть меньше года назад до нас дошла весть о смерти прокаженного короля, — ответил Гастингс, следуя за ним к маршальской келье. Обсуждать что-либо — тем более, собственное прошлое — на глазах у половины прецептории Уильям считал неразумным, а потому поспешно пригласил старого наставника в более уединенное место. — Запад, скажем прямо гудит, прецептории переполнены новыми послушниками, желающими вступить в Орден и сразиться за Святую Землю. А я всегда хотел увидеть Иерусалим. Вот и подумал, что если не отправлюсь сейчас, то рискую уже никогда не добраться до Священного Града. В Англии хватает достойных рыцарей, которым можно поручить заботу об Ордене, вот я и передал все дела сэру Ричарду Мэлбинчу — вы с ним незнакомы, но он без сомнения один из лучших рыцарей, когда-либо служивших в рядах тамплиеров — и отправился в Ля Рошель, как простой орденский брат.

Уильям предложил бывшему магистру вина и место перед письменным столом с разложенными на нем пергаментными свитками, сел напротив и спросил:

— Так в Англии всё спокойно?

— Скучаешь по дому? — задал встречный вопрос Гастингс, но Уильям с удивлением обнаружил, что не почувствовал даже слабой горечи при этих словах. Он привык к тому, что считает своим домом Святую Землю, но теперь Англия с ее туманами и полуозерами-полуболотами вокруг замка де Шамперов не вызывала и тени ностальгии. Гронвуд остался в далеком прошлом. И Уильям давно уже не хотел туда возвращаться.