— Псалмами пусть сражаются священники, — бросил как-то раз Льенар, когда брат Томас в очередной раз взял в руки свой молитвенник. — А тебе, любезный брат, стоит чаще брать в руки меч, если ты не хочешь погибнуть быстро и бесславно.

— Он знает, о чем говорит, — восхищенно шептал Эдвард в ответ на любую, даже самую колкую и обидную фразу Льенара. Пока опоясанные рыцари тихо злились из-за того, что их поколачивают, как ни на что негодных оруженосцев, пекарский сынок смотрел на Льенара с каким-то по-детски наивным обожанием. Тот виделся Эдварду не иначе, как величайшим рыцарем Христа. Уильям не спешил его разубеждать. Пока Эдвард равнялся на Льенара, можно было не опасаться, что он по глупости сложит голову при первой же встрече с сарацинами.

Другое дело, что из-за этого Эдвард начал заноситься больше обычного, считая, что на корабле только один рыцарь, а со всеми остальными пекарский сынок может разговаривать так, будто они ему ровня. А то и вовсе слуги. Уильяма это уже начинало выводить из себя. Одно дело — дружеские шутки таких же благородных опоясанных рыцарей, как и он сам, и совсем иное — насмешки какого-то простолюдина.

Остальные рыцари либо тренировались, если позволяла качка, либо молились вместе с братом Эдвином. Уильяму же кроме этого нравилось еще и наблюдать за моряками, без труда управлявшимися с кораблем в любую погоду, поэтому он проводил большую часть времени на палубе, изредка задавая вопросы, если видел, что не донимает команду попусту. Моряки, впрочем, не возражали, а капитан корабля и вовсе выпячивал грудь колесом, чувствуя себя чрезвычайно важным и умудренным опытом, когда разъяснял всё непонятное для молодого рыцаря. И тоже без конца называл его мальчиком. Уильям терпел, считая, что это небольшая плата за то, что больше никто не зовет его бешеным бастардом. И старался записывать как можно больше, даже мельчайшие детали увиденного и услышанного, пока они еще не начали стираться из памяти. Ему хотелось написать обо всем матери.

Леди Милдрэд и сама просила его об этом, стоя на изъеденной морской солью пристани и постоянно смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы. Длинные фиалковые рукава ее блио из тончайшего шелка трепетали от порывов ветра.

— У тебя теперь будет совсем иная жизнь, — негромко говорила баронесса, пытаясь улыбаться. — Я даже немного завидую. Мне-то уж никто бы не позволил сражаться за Святую Землю.

Мне тоже не хотели, думал Уильям, стараясь не смотреть на тех, кто стоял в отдалении за спиной матери. Это была не иначе как идея барона, решившего разозлить его напоследок. Сам лорд Артур едва удостоил его кивком — Уильям, впрочем, тоже не стал расшаркиваться попусту, — а вот дети были далеко не так сдержаны. Сестры вели себя одна глупее другой, Элеонора без конца восклицала, как она хотела бы своими глазами увидеть все святыни Иерусалима, и едва ли задумывалась о том, что в действительности ждет ее брата в Святой Земле, а Эдгита картинно промокала глаза краем шелкового рукава, напоминая тех недалеких девиц при королевском дворе. Генри, глядя на нее, тоже разрыдался, куда более искренне, но Уильяму всё равно сделалось тошно.

— Не плачь, — бросил он брату. — Ты же мужчина.

«Мужчине» не было и семи лет, поэтому он продолжал всхлипывать и икать от рыданий, неловко размазывая слезы по лицу. Сестры немедленно умилились и принялись его успокаивать, пока Уильям в мыслях проклинал стремление барона позлить его в последний раз. Зачем нужно было брать с собой Генри? Тот мог не видеть старшего брата месяцами, если не годами, но при каждом возвращении Уильяма домой ходил за ним хвостиком и смотрел преданными голубыми глазами, явно восхищаясь им куда больше, чем вторым братом. Сам Уильям ничуть против этого не возражал, Генри всегда нравился ему куда больше Гая, и он по-своему даже любил мальчика. Когда не вспоминал, что Генри — законный сын барона, а не прижитый от чудовища и убийцы бастард баронессы.

Поэтому смотреть на рыдающего Генри было неприятно. Разве нельзя было просто объяснить ему, что Уильям больше не вернется домой, чем тащить мальчика с собой в порт? Впрочем, даже зареванный и глупо икающий, Генри был лучше Гая, который вел себя, как истинный баронский наследник. Маленький лорд с безукоризненными манерами, вздумавший даже поцеловать брата на прощание. Уильям едва не оттолкнул его, взбешенный попытками Гая показать, что они одна семья. Не были они никакой семьей! Из-за Гая и не были. Всё было хорошо, пока он не родился. Уильяму даже захотелось передумать и остаться. Гай забрал у него родителей, так почему Уильям не может забрать у него земли и титулы?

Пришедшая мысль тут же заставила его устыдиться. Гай, по сути, ни в чем не виноват. Не было бы его, оставался бы Генри. Или у барона были бы другие сыновья, быть может, его собственные бастарды. Баронская челядь поговаривала об этом порой, когда думала, что никто не слышит. Ходили среди нее слухи, будто у лорда Артура еще до встречи с баронессой были бастарды в Уэльсе. Самой леди Милдрэд об этом, конечно же, никто не говорил.

— Я только об одном прошу, — попросила баронесса, не догадываясь, о чем в этот миг думал сын. — Береги себя.

Уильям с трудом заставил себя кивнуть. Скажи он матери, что храмовникам беречь себя очень непросто, она бы вновь заплакала, хотя и сама понимала, что его ждет. И понимала едва ли не лучше всех остальных. Но и лгать ей, обещая, что с ним не случится беды, Уильям не мог.

— Мне пора, — попытался он неловко попрощаться с матерью — уже, кажется, в третий раз — но та вновь остановила его, порывисто обняв за плечи холодными руками. — Ты совсем замерзла на ветру.

— Пустяк, — улыбнулась баронесса, прижавшись щекой к его плечу и глядя куда-то в сторону, на неспокойные серые волны. — Знаешь, я хотела сказать тебе, — начала мать после короткого раздумья. — Пока ты ещё не отправился вершить подвиги в Святой Земле, — она попыталась пошутить, и Уильям невольно хмыкнул. Леди Милдрэд была единственным человеком, всегда знавшим, как рассмешить его, а не обидеть излишне колкой или ехидной фразой. — У нас с твоим отцом… — она вздохнула и сказала прямо, почти выпалила, смущаясь говорить о таком с сыном, — будет еще один ребенок.

Уильям растерялся от этих слов. Еще один? Сейчас? Когда он уплывает в Святую Землю?

— Вилли, — осторожно позвала его леди Милдрэд, почувствовав, как от этих слов сын будто превратился в статую, холодную и неподвижную, не способную произнести ни слова и едва дышащую.

Что ж, зло подумал Уильям, барон сделал всё, чтобы раз и навсегда помешать чужому бастарду вернуться в Гронвуд. Он и сам не собирался этого делать, понимая, что его возвращение немедленно возродит старые слухи и сплетни. Но теперь никто даже не будет надеяться, что он вернется. Никто не будет ждать. Даже баронесса не будет слишком сильно тосковать по нему, потому что будет занята другим ребенком. Наверняка, очередным сыном, который будет постоянно вопить и требовать всё внимание родни, и об Уильяме будут думать и говорить всё реже и реже, пока не забудут совсем. Он не хотел огорчать их своим отъездом, хотя и понимал, что это неизбежно, но и не хотел, чтобы его… заменили.

— Я… рад за вас, мама, — с трудом — в горле будто стоял ком, а губы одеревенели и совсем не слушались — выдавил Уильям.

— Я напишу тебе, когда он родится, — с жаром пообещала баронесса, поднимая на него голубые глаза. И улыбнулась. — Или она. Мне кажется, после твоих братьев нам нужна еще одна девочка. Элеонора с Эдгитой уже совсем взрослые, не сегодня-завтра под венец, а я совсем не хочу остаться единственной женщиной в окружении такого количества де Шамперов.

Уильям криво улыбнулся в ответ на ее смех. Какая разница, мальчик или девочка, если он всё равно никогда не увидит этого ребенка? Оно и к лучшему. Свою замену он сможет полюбить не больше, чем Гая.

— А ты будешь мне писать? — уже совсем иным тоном, осторожно и даже как-то робко спросила мать. — Я знаю, о войне не станешь, но, быть может, тебе захочется рассказать мне о чем-нибудь еще? О чем угодно, я буду рада любому письму, даже совсем короткому.