Сабина заговорила по-арабски, не дожидаясь, пока он обернется — чувствуя, что должна заговорить именно сейчас, иначе ей изменит собственная решимость, — и голос прозвучал неожиданно гулко в повисшей тишине, едва нарушаемой треском пламени в расставленных вокруг металлических жаровнях на высоких ножках.

— Мир вам.

— О, Джалила, — всхлипнула мать, порывисто поднявшись со своего места, и даже не шагнула, а бросилась вперед, схватив ее за плечи и прижав к груди, словно маленького ребенка. — О, как долго я молилась Аллаху, чтобы этот день наконец настал!

Сабина хотела ответить, но горло сдавило так, что она смогла лишь уткнуться лицом в яркий платок на темных косах и зажмуриться изо всех силах, сдерживая нахлынувшие слезы. А затем услышала ровный спокойный голос, в котором не было ни намека на злость или недовольство.

— Давуд, прикажи зажечь лампы в моем кабинете. Полагаю, твоя сестра пришла, чтобы поговорить.

— Как можно, Исмаил?! — всплеснула руками мать, отпуская Сабину и оборачиваясь через плечо. — Не пригласить за стол родную дочь!

— Я не голодна, мама, — ответила Сабина тем же ровным голосом, что и отец, не сводя взгляда с его лица. Ища в его глазах раздражение, но не находя. — И не хочу портить вам праздник.

Счастливую невесту она не узнала. Та, верно, была совсем малышкой, когда Джалила стояла у алтаря в Храме Соломона и говорила рыцарю в белом плаще, что отныне ее зовут Сабина, и теперь она уже не могла понять, которую из младших сестер видит перед собой. Но так или иначе, неверной, да еще и вероотступнице, не обрадовались бы ни на одном пиру. И взгляд жениха лучше любых слов говорил о том, что такое вторжение христианки не пришлось ему по душе.

Отец поднялся со своего места, опираясь на руку младшего из сыновей — вернее, Самир был младшим, когда она еще жила в этом доме, — сделал знак следовать за ним. Она и последовала, молча, не оборачиваясь и не слушая голосов за спиной. Думая лишь о том, как он постарел. Ему ведь было уже почти семьдесят. А она ведь могла опоздать. И не шла бы теперь, вновь и вновь смаргивая непрошенные слезы. Она помнила эти розовые кусты. И это апельсиновое дерево. И дверь из темного, почти черного дерева, и скрывающийся за ней коридор. И каждое изречение мудрецов и поэтов на облицованных голубой плиткой стенах. И низкую кушетку на гнутых ножках, на которой столько раз сидела, размазывая по щекам горькие слезы и жалуясь отцу на свои незначительные — ничтожные по сравнению с тем, что ждало ее впереди — детские обиды и горести. Она едва не заплакала вновь, когда опустилась, отдав плащ слуге, на обитое шелком узкое сидение, и испуганно зажмурилась, боясь, что иначе слезы хлынут непрекращающимся потоком сродни бурной горной реке.

Отец заговорил первым. Он, верно, помнил не хуже нее, как она прибегала сама или ее приводили слуги, и он подолгу объяснял ей, в чем она провинилась или почему не должна обижаться на сестер из-за очередного детского пустяка. Держал в руке маленькую дрожащую ладошку и говорил ровным ласковым голосом, успокаивая и убеждая. Как и теперь взял в руку холодную ладонь, осторожно сжавшую искривленные старостью пальцы, и невольно повторил слова встретившего ее на пороге Хасана:

— Ты стала красивой женщиной.

Сабина промолчала. Несколько мгновений смотрела на руку молодой женщины в руке старика, не понимая, как это возможно — ведь она так хорошо помнила руку маленькой девочки в руке уже немолодого, но еще полного сил мужчины, — а затем порывисто прижалась губами к сильно выступающим под морщинистой кожей венам, низко склонив голову и пряча лицо за упавшими на него волосами.

— Ты… — голос дрожал и не слушался, норовя сорваться на жалобный плач, — простишь меня?

Волос осторожно коснулась вторая рука отца, перебирая коротко обрезанные локоны будто… с любопытством.

— Тебе не следовало убегать.

Сабина качнула головой, не поднимая глаз.

— Ты бы убедил меня, что я ошиблась.

Он никогда не кричал — никогда за исключением того единственного вечера, когда она бежала по улицам, не разбирая дороги, — и не стал бы кричать и впредь. Но Сабина с первого его взгляда поняла, что ей не позволят, что ее переубедят, что ее попросту заставят, и бросилась бежать. Даже не помнила, как выбралась из дома и каким чудом оказалась так близко Храма Гроба Господня.

Господь, Ты с самого начала вел нас друг к другу. Даже когда мы сами этого не понимали, не придавали значения мелочам, каждая из которых была вовсе не мелочью, а предзнаменованием. А потому я верю, что мы нужны Тебе, пусть нам и не дано понять Твоих замыслов. Какие бы испытания Ты ни послал нам, мы с ними справимся.

— Ты выслушаешь меня, отец? — спросила Сабина, поднимая голову и уже не пряча глаз за упавшими на лицо волосами.

Она рассказала ему едва ли не всё, без утайки и страха, что он осудит. Призналась в связи с одним королем и в многолетней дружбе с другим. Рассказала недрогнувшим голосом обо всем, что их связывало, и о том, как он умер. А потом говорила об Уильяме. Долго, подробно, не скрывая, что понимает — она не должна любить его, не должна надеяться на новую встречу даже тогда, когда твердо знает, что это невозможно и он слишком далеко от нее, — и не отрицая, что заслуживает осуждения. Утаила лишь то, что он был не просто храмовником — как скрыла от отца и громкое имя «де Шампер», — и не призналась, что Элеонора не была ее дочерью. Если что случится… Элеонора всего лишь маленькая беззащитная девочка, и рядом с ней должен остаться хоть кто-то, кто сумеет ее защитить. Их несхожесть Сабина всегда сможет объяснить тем, что отец этого ребенка — франк. И если ей придется оставить Элеонору, если ее саму… То девочка найдет приют в доме магометанского купца.

Отец не перебивал. Слушал молча, и в глазах у него по-прежнему не отражалось ни возмущения, ни осуждения. Только непонятная ей самой грусть.

Не нужно. Не жалей меня, ибо я сама ни о чем не жалею. Будь у меня возможность вернуться назад и прожить жизнь заново, я прожила бы ее точно так же.

— Если ты хочешь вернуться, я приму тебя. Найду тебе мужа, который закроет глаза на ребенка от кафира и позволит тебе самой растить дочь. И тебе больше не придется…

Сабина подумала о том, что будь у нее сын, и вероятный муж был бы далеко не так милостив. Но промолчала. Усмехнулась — губы сами сложились в горькую улыбку — и покачала головой.

— Я уже отказалась от одного бога, отец. Быть может, я была глупа, но сделанного уже не воротишь. И даже если я захочу, то всё равно не посмею. Я знаю, что Бог любит меня. И не оставит, когда они придут.

— Любит? — повторил отец. — Ради этого бога ты отказалась от семьи и всего, что имела тогда и могла бы иметь в будущем. И как же он воздал тебе? Заставил влачить жизнь бесправной служанки, беззащитной перед мужчинами и болезнью, от которой нет лекарства. Ты сгнила бы заживо, если бы заразилась от короля. Пусть теперь ты носишь красивые франкские платья, но разве порадовали бы они тебя, если бы твое лицо изуродовали язвы? И как же христианский бог ответил на твои жертвы? Внушил тебе любовь к мужчине, который отказался от женщин. Который даже не способен назвать тебя женой, чтобы не позорить своей похотью и прижитым от него ублюдком. Этот бог не любит тебя, Джалила.

Быть может, отец был прав. И она согласилась бы с ним, если бы по-прежнему была той девочкой, верившей, что мудрее него нет ни одного человека. Ни в магометанском, ни в христианском мире. Но теперь лишь качала головой вновь и вновь.

— Господь часто посылает нам испытания, отец. Я должна вынести их все. А если не справлюсь… Он пошлет мне защитника. Всегда посылал. Ты… отпустишь меня?

— Ты пришла сюда, думая, что я могу лишить головы родную дочь? Ты выбрала свой путь, Джалила, и я не стану просить тебя вернуться. Вера по принуждению не приведет ни к чему хорошему. Ни тебя, ни меня. Если ты так решила, то иди. Я буду молиться за тебя.

***

Весной Балдуин V засобирался в свой первый поход. Сабина не знала, кому пришло в голову провезти короля по его землям — пожалуй, все бароны считали, что Балдуину, никогда не покидавшему Иерусалим, пора познакомиться с королевством, — и собирала сундуки, не задавая вопросов. В Аскалон король не поехал — Сабина подозревала, что это граф Раймунд не желал, чтобы мальчик видел мать и отчима — и направился в Сен-Жан-д’Акр во главе сверкающей кольчугами кавалькады. Сабина вспоминала, как ехала по этому же тракту всего два года назад, злясь в мыслях на Балдуина и едва не проклиная Уильяма. Какими глупыми теперь казались ее прошлые метания. Как она изводила себя впустую, пытаясь не поддаваться чувствам и ожидая предательства даже от него. Как совершала одну глупость за другой, не зная, у кого просить помощи или хотя бы совета, а затем поступила точно так же, как и в паломничестве к Иордану. Бросилась в его объятия, не заботясь о последствиях. Она так часто проклинала его честь, но только эта честь и спасла ее от худшей из ошибок. Другой бы воспользовался. Себя было не жалко. Но умирающего друга и несмышленого ребенка в королевском венце…