Казна то ломилась от собранных налогов, то стремительно пустела вновь, обращая золото в железо, а безусых новобранцев — в прошедших суровые испытания солдат, вымуштрованных палящим солнцем, проливным дождем и лучшими военными наставниками в землях Айюбидского султаната. Зажатое с трех сторон землями ислама королевство кафиров замерло в ожидании, не решаясь предсказать исход новой войны. Балдуин Прокаженный был мертв, а его племянник проводил долгие часы, постигая лишь азы военного искусства и не представляя для магометан ровным счетом никакой угрозы.

Иерусалим нуждался в сильном короле, способном объединить под своей рукой враждующие партии де Лузиньянов и д’Ибелинов, но короля не было. Лишь мальчик, окруженный советниками, половине из которых нельзя было верить, и женщинами, неспособными повести его войска в бой. Надеждой королевства — надеждой простых людей, слишком далеких от трона и политики — вновь стали ордена суровых рыцарей-монахов.

***

Вдали от Дамаска, вотчины грозного магометанского султана, тоже звенели и глухо стучали подковами сильные быстроногие лошади. Темногривый жеребец летел, возглавляя кавалькаду рыцарей и оруженосцев, по широкому тракту между Иерусалимом и Аскалоном навстречу дующему с запада холодному ветру, несущему новые черные тучи с проливным дождем, что мгновенно прибивал к земле желтоватую пыль. Строптивая белоснежная арабка шла медленно, легким шагом, по главной улице Иерусалима, лавируя между нагруженными тканями и специями повозками, и по ее крупу волнами струился яблочно-зеленый шлейф платья с ромбовидными магометанскими узорами по подолу. И оба всадника смотрели и на ложащийся под лошадиные копыта путь, и вглубь собственного разума, вновь и вновь вспоминая все сказанные прошлой ночью слова.

— Будь осторожен, прошу тебя, — шептала Сабина, прижимаясь щекой, пряча лицо в длинных спутанных волосах и цепляясь за плечи и обнимавшие ее руки.

— Вам, миледи, тоже не помешала бы осторожность, раз уж вы так преданы нашему делу, — отвечал Уильям и сам смеялся вполголоса над тем, как чопорно звучит его просьба. И смотрел, не отводя взгляда ни на мгновение, на то, как она задыхалась среди смятых простыней, прикрыв глаза и бессильно откинувшись на подушку.

Ветер трепал белые плащи и обжигал глаза — единственное, что было видно на загорелых бородатых лицах под такими же белоснежными куфиями. Торговцы маслами и драгоценными камнями кричали и размахивали руками, зазывая в свои лавки всадницу в наброшенном поверх блио темно-зеленом плаще с лисьим мехом. На Иерусалим надвигалась осень, и с каждой ночью в опустевших покоях мертвого короля становилось всё холоднее.

— Как же я могу не быть преданной тебе? — бормотала Сабина, гладя пальцами в тонких кольцах его скуластое лицо и колючую бороду. — В радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии.

Она ждала, что он разозлится, отвернется и скажет, что это лишь блажь влюбленной, позабывшей свое место женщины, но в серых глазах не промелькнуло и тени раздражения.

— У меня нет для тебя кольца, — ответил Уильям, убирая ей за ухо совсем короткий черный локон. — И священника, который согласился бы провести этот обряд, тоже нет.

— Мне не нужны ни кольцо, ни священник, — качнула головой Сабина и повторила: — В болезни и в здравии…

— Покуда смерть не разлучит нас.

И даже после этого, ибо самой смерти не под силу будет стереть из памяти отсветы горящего в медных лампах пламени на белой и смуглой коже, шорох светлых льняных простыней и поцелуи, то медленные и ленивые, то жадные и страстные, от которых сбивалось дыхание и в голове не оставалось ни одной мысли. Лишь желание не отпускать из своих рук ни в горнило войны, ни в самое сердце сплетенных вокруг Иерусалима интриг.

Стены Аскалона поднимались из земли мокрым, потемневшим от бесконечных осенних дождей гранитом. Еще бесконечно далекие. Еще неразличимые глазу среди прибрежных холмов. Но уже давящие на плечи бесконечными днями муштры и подписываемых приказов и одинокими ночами в жарких молитвах и мыслях о новой войне.

Окна в домах магометанского квартала смотрели лишь вглубь дворов и садов и никогда — на мощеные крупным камнем улицы, а потому они тоже обращались неприступными, непрерывно тянущимися с двух сторон стенами. Сабина остановила лошадь у знакомых до мельчайшей щербинки ворот и спешилась, перехватив поводья одной рукой и мазнув по мостовой длинным шлейфом в золотых узорах. Тронула колотушку у вырезанной в одной из створок низковатой двери, еще сомневаясь, что увидит за этими воротами тех, кого искала. Дверца открылась без скрипа, и в темных, словно пара отполированных до блеска агатов, глазах постаревшего за долгие тринадцать лет слуги отразилось удивление и даже растерянность при виде франкских одежд с магометанскими узорами, непокрытых, коротко обрезанных волос и лица женщины, которую он запомнил несмышленной девочкой.

— Здравствуй, Хасан.

— Госпожа Джалила… — пробормотал слуга и неловко наклонил голову, сам не зная, должен ли он кланяться ей теперь, когда она отказалась от семьи и магометанской веры. — Вы… стали красивой женщиной.

— Мой отец здесь? — спросила Сабина, улыбнувшись дерзости, какую всегда позволяют себе старые слуги, зная, что за годы служения они стали почти членами семьи. — Я хотела бы… увидеть его.

— Одна из его дочерей сегодня стала женой, — ответил слуга, отступая на шаг назад и приглашая ее войти в сад. — Господин будет рад узнать, что и другая наконец вернулась домой. Позвольте… вашу лошадь.

Сабина промолчала. Калитка закрылась у нее за спиной, и засов вошел в пазы с мелодичным звоном, немедленно вызвавшем странное чувство грусти. Она не забыла и этот звук. Но едва ли она услышит его еще хотя бы несколько раз.

========== Глава тридцать восьмая ==========

Тринадцать лет назад по саду петляли узкие тропинки, вытоптанные ногами слуг и игравших в прятки детей, а без малого четверть фруктовых деревьев еще была невысокими саженцами с тонкими веточками-прутиками. Теперь мягкие кожаные сапожки с заправленными в них зелеными шальварами — прячущимися под длинным подолом из такого же яркого яблочно-зеленого шелка — ступали по выложенным бело-розовой плиткой дорожкам, а саженцы давно превратились в высокие раскидистые деревья, с которых уже начинала облетать листва.

Семья пировала под яблонями — она помнила, как бежала сюда рано утром, едва натянув любимое вишнево-красное платье и упрашивала слугу-садовника позволить ей полить хотя бы один из саженцев, — и первой появившийся на дорожке силуэт заметила девочка не старше Элеоноры. Она повернула маленькую чернокосую головку и с интересом уставилась на незнакомку раскосыми медово-карими глазами. Племянница? Или… еще одна сестра?

А затем, будто почувствовав вторжение в святую святых — в самое сердце не только дома, но и семьи, — начали оборачиваться все остальные, замолкая на полуслове. Узнавая ее если не с первого взгляда, то, без сомнения, со второго. Сабина не остановилась. Даже не сбилась с шага, когда увидела в их глазах не только растерянность, но и возмущение. Шла, расправив плечи и гордо подняв подбородок, и скользила взглядом по одинаково-смуглым и чернобровым лицам, не в силах отрицать, что ей любопытно, насколько все они изменились за эти годы.

Зейнаб ждала ребенка — Зейнаб, которая была виной тому, что они покинули Кербелу, и которую она когда-то так ненавидела, — и располнела едва ли не вдвое в сравнении с тем, какой ее помнила Сабина. Омар обзавелся окладистой бородой, в которой уже блестели первые нити седины, и щурил глаза, словно у него притупилось зрение. Седина появилась и в волосах матери — пышных темных локонах, заплетенных в толстые косы и покрытых ярким шелковым платком, — а сама она застыла с широко распахнутыми глазами и потрясением на разом побледневшем лице.

— Исмаил, — прошептала мать едва двигавшимися, будто одеревеневшими губами, и сжала пальцами руку в парчовом рукаве богато расшитого халата. И повторила, словно забыла все иные слова и имена. — Исмаил.