— Насколько всё серьезно? — спросила Сабина, делая шаг вперед. Теперь тень и колонна скрывали их обоих от взглядов того, кто мог бы войти в двери Храма. Уильям почувствовал исходящий от ее волос запах жасминового масла. Заглушаемый запахом плавящегося воска, но вместе с тем отчетливый, как никогда прежде.

— Балдуин тебе не говорил?

— Не говорил что?

— В случае смерти его племянника корона останется в руках регента, — ответил Уильям, понизив голос до едва разборчивого шепота. — Пока на Западе не решат, кому отдать Иерусалим: Сибилле или Изабелле. Такая тяжба может затянуться на годы.

— И всё это время регент будет править, как король? — уточнила Сабина таким же тихим голосом.

— Думаю, что нет. Всё будет куда проще. Раймунд просто коронует самого себя, и обе принцессы останутся не у дел.

— Но тогда он поссорится с д’Ибелинами, — заспорила Сабина, недоуменно поднимая тонкие брови полумесяцем.

— Необязательно, — качнул головой Уильям. — Изабелле нет и тринадцати, ее брак с Онфруа де Тороном по-прежнему неконсуммирован. Д’Ибелинам не составит труда добиться развода и выдать ее замуж за Раймунда.

— Господь милосердный, — ответила Сабина, изогнув губы в почти брезгливой гримасе. — Ему сорок восемь лет. Мария на это не согласится.

— Согласится. Расчет наверняка будет на то, что Изабелла быстро овдовеет. И одновременно с этим закрепит свои права на корону и как дочь Амори, и как жена Раймунда. Сибиллу же постараются лишить всякой поддержки.

— Мне всё это не нравится, — качнула головой сарацинка, и Уильям поднял обе руки, беря ее за плечи в гладкой наощупь синей накидке.

— Постой, речь сейчас не о том. Де Ридфор будет избавляться от неугодных. Он знает, кто мои друзья, и в лучшем случае отправит их вместе со мной. До Аскалона тридцать с лишним миль, но…

— Я доберусь, — уверенно ответила Сабина, не дав ему закончить. Настолько уверенно, что Уильям даже растерялся на мгновение, никак не ожидав от нее подобного заявления.

— Я не это имел в виду.

— И напрасно. Ты маршал и почти всегда на виду. Да и повода часто возвращаться в Иерусалим, как когда ты был назначен командором Газы, у тебя теперь не будет. И как ты сам только что сказал, до Аскалона путь неблизкий. День верхом, верно?

Уильям кивнул, толком не зная, что ему делать с таким рвением. Она всегда была прагматична и уверена в себе — за исключением тех случаев, когда едва ли не сходила с ума, не зная, как помочь Балдуину, — но готовность проскакать тридцать миль за одни день, да еще и по не самому безопасному тракту… Что она сделает, если встретит на этом тракте разбойников в поисках легкой наживы?

— Я хорошо езжу верхом, — сказала Сабина, словно прочитав все его мысли по лицу. И улыбнулась. — Балдуин не возражал, чтобы я научилась. И я переоденусь мужчиной. Это совсем не сложно, да и лишним не будет. Если в Иерусалиме что-то случится… я доберусь, Уильям. Справлюсь. И согласись, что я нужна тебе. Ведь тебе не помешают, — ассиметричные губы вновь разошлись в улыбке, на этот раз нежной и лукавой одновременно, — лишние уши в королевском дворце.

— Это плохая идея, — честно ответил Уильям, и тогда она подняла руку и погладила его по заросшей бородой щеке.

— Ничуть, если всё продумать.

И спросила почти робко, совсем тихим голосом, но в нем отчетливо прозвучала совсем неуместная в Храме надежда:

— Ты… придешь сегодня?

— Не знаю, — путанно ответил Уильям, лихорадочно обдумывая ее прежние слова. — Возможно. Если удастся… найти причину. Я постараюсь.

Поскольку найти причину хотелось. Эта женщина сводила его с ума. И одного подаренного ножа могло оказаться недостаточно для того, чтобы уберечь ее от беды. Нужно было придумать что-то еще.

Комментарий к Часть третья

*нисба — часть арабского имени, обозначающая этническую, религиозную, политическую, социальную принадлежность человека, место его рождения или проживания и так далее. Ставится в самом конце имени, обычно начинается с артикля «аль» и заканчивается суффиксом «и». (Да, Уильям образовал имя не совсем правильно. Но ему это простительно.)

========== Глава тридцать седьмая ==========

Подковы на копытах белого, как молоко и лунный свет, жеребца били по земле ударами тарана в высокие ворота. В ворота в такой же кипенно-белой стене, неприступным кольцом окружавшей город праведников, лежащий под рукой нечестивцев. Конь хрипел и фыркал, косил налитым кровью глазом по сторонам, взвивался на дыбы, молотя копытами по воздуху, но сбросить седока не мог. Поводья сжимала твердая рука в перчатке из тонко выделанной кожи — надетый поверх нее золотой перстень с крупным рубином ярко блестел на свету, ловя острыми гранями малейший проблеск солнечных лучей, — и золоченные шпоры безжалостно вонзались во взмыленные лошадиные бока всякий раз, когда жеребцу вздумывалось проявить неповиновение.

— Мой господин и повелитель, — смиренно просил лекарь, не смея выразить своего недовольства ни единой нотой в голосе. — Не лучше ли доверить этого зверя слугам? Он может навредить вам.

— Чушь! — отмахнулся султан, зная, что лекарь говорит так лишь из любви к нему, а не из желания выставить своего повелителя немощным стариком. Ибо он не старик. Он султан Египта и Сирии, под чьей рукой объединились враждовавшие прежде эмиры, и память об этом останется в веках, даже если его империи суждено рухнуть сразу после его смерти. Он, прозванный Салах ад-Дином, Благочестием Веры, и видящий в этом свое главное предназначение — избавить священные для любого правоверного земли от власти кафиров. Час сражения пробил: прокаженный король упокоился под плитами пола в одном из христианских храмов, а его преемник — лишь дитя, по воле случая наделенное властью. Если Аллаху будет угодно, это дитя отправится на Запад, откуда когда-то пришли его предки. Проливать кровь ребенка Салах ад-Дин не желал. Но всем прочим пощады не будет.

Конечно, султан понимал, что войну с кафирами не выиграть в одно сражение. Еще год, два, а, быть может, и целое десятилетие пройдет в стремительных штурмах и долгих осадах, но однажды кафирам суждено пасть. Небеса явили ему знак, когда он лежал без сил, сраженный не стрелой или ударом клинка, а мучительной лихорадкой. Болезнь долго не желала разжимать своих жарких объятий, терзала измученный разум видениями великими и ужасными одновременно, и в одну из стылых январских ночей, когда за окнами шел ледяной дождь, Салах ад-Дин отчаялся настолько, что велел послать за писцом и продиктовал указы на случай его смерти. Следом, обеспокоенный дошедшей до него вестью о завещании, к султану прибыл аль-Адиль — поддержать страдающего брата и принять власть из его рук, если того пожелает Аллах, — но вскоре лихорадка отступила. Аль-Адиль ликовал, повелев устроить праздник — человек военный и неглупый, он понимал, какой катастрофой обернется для них сейчас смерть султана и сколь трудно будет удержать под рукой династии Айюбидов всех их многочисленных союзников, — а Салах ад-Дин, едва поднявшись с постели, обратил свой взор на Иерусалим. Довольно ссор между правоверными, довольно войн с теми, кто должен стоять плечом к плечу с солдатами египетского султана. Христиане — вот первейшие враги Салах ад-Дина и всех, кто пожелает встать под его знамена. Сам Аллах посылает ему знак, что настало время биться с кафирами, а не впустую тратить свою жизнь на ссоры с братьями по вере.

Окрепнув, султан начал готовиться к войне. Призвал к себе троих сыновей шестнадцати, четырнадцати и тринадцати лет от роду, поручив их заботам Сирию, Египет и город Алеппо. Власть юношей, без сомнения, оставалась по большей части номинальной, и каждое их решение выносилось под строгим руководством опытных государственных мужей. Но как сам Салах ад-Дин начинал свое восхождение к власти, направляемый мудрыми старшими родичами, так и его сыновья постепенно учились править и побеждать, наблюдая пример отца и аль-Адиля. Придет час, и они продолжат священную войну.